— Да, конечно, — сказал Бестужев.
Ситуация ему решительно не нравилась. С какой стати некий
неизвестный богач и филантроп решил с места в карьер окружить заботой одного из
спасенных с «Титаника», причем даже не соотечественника, не немца — австрийца?
По невероятной доброте душевной озаботился судьбой хлебнувшего горя молодого
человека? Такое встречается только в романах — а в жизни за подобными
поворотами событий всегда что-то кроется, порой вовсе даже не благородное.
Интересно…
— Это надо понимать так, что именно герр Виттенбах
распорядился перевезти меня сюда? — спросил он осторожно.
— О да! Я не знаю всех подробностей, но он отдал именно
такие распоряжения, которые были немедленно выполнены. Золотое сердце у герра
Виттенбаха, он столько делает для немцев Нью-Йорка, для общины…
Услышав звук распахнувшейся двери, она замолчала и с самым
почтительным выражением лица прямо-таки вытянулась по струнке на манер
прусского гренадера. Бестужеву даже любопытно стало — нешуточное уважение ей
внушает неведомый герр Виттенбах… Припомнив, что он, собственно, не какой-то
призреваемый из милости бедолага, а инженер с европейской известностью,
Бестужев постарался придать себе вид не вызывающий, но достаточно независимый —
насколько это возможно для человека в унылом больничном халате и разношенных
пантофлях на босу ногу. И с любопытством уставился на дверь.
Да, это, безусловно, персона!
Вошел человек довольно пожилой, осанистый, с апоплексически
красным лицом, густыми седыми усами, в отлично сшитом, весьма консервативном
костюме из дорогого сукна, с массивной, едва ли не в аршин, часовой цепочкой
поперек жилета в мелкую серую полоску. В одной руке он держал шляпу, в другой —
пухлый кожаный портфель — каковые предметы, в секунду окинув взглядом
помещение, непринужденно положил на больничную тумбочку.
Фройляйн Марта взирала на него с несказанным почтением, да и
Бестужев оценил загадочного незнакома должным образом. Тот ничуть не чванился,
не задирал носа — но от него издали веяло той спокойной, властной уверенностью
в себе, что свойственна людям, достаточно давно пребывающим на вершине
общественной пирамиды. Уверенностью человека, прекрасно знающего, что одного
его слова или небрежного мановения пальца достаточно, чтобы, пользуясь словами
классика, пришли в неописуемую поспешность сорок тысяч одних курьеров.
«Серьезный дядюшка», — подумал Бестужев. Ему встречались подобные среди
сибирских миллионщиков — но тем была свойственная этакая чисто российская
непосредственность, удивляющая иностранцев. А загадочный герр Виттенбах был
по-европейски основателен.
Через секунду на лице вошедшего расцвела самая обаятельная и
дружеская улыбка, он двинулся к Бестужеву, форменным образом раскрыв объятия.
Бестужев вежливо поклонился.
В самый последний миг, однако, незнакомый решил не
уподобляться героям сентиментальных романов: всего-навсего взял Бестужева за
плечи и встряхнул, самую чуточку, крайне деликатно, что было вполне по-мужски,
выражало сочувствие и ободрение. Отступив на шаг, присмотрелся:
— Да, хотя доктор Земмельгоф и заверяет, что с точки
зрения медицины вы совершенно здоровы, Лео… позвольте вас так называть
попросту, я ведь нам в отцы гожусь… вид у вас тем не менее изрядно осунувшийся.
Вполне понятно, если вспомнить, что вам пришлось пережить… — он
передернулся без всякого притворства. — Ледяная пучина, геенна сущая,
сотни погибших… Эти англичане, чтоб их черт побрал… На германском пароходе, я
уверен, ничего подобного не могло случиться. Это же так очевидно с точки зрения
немецкого порядка: число мест в спасательных шлюпках должно соответствовать
числу пассажиров… Эти англичане, заносчивые и самовлюбленные…
— О да, — сказал Бестужев, тоже с искренним
чувством. Один бог ведает, как там обстоит на море с хваленым немецким
порядком, но в любом случае английские пароходы вызывали отныне у него стойкую
идиосинкразию. Не везло ему на английские пароходы, сначала «Джон Грейтон»,
потом «Титаник»…
— Что же мы стоим?
Немец не вкладывал ни во взгляд, ни в скупой жест никаких
особенных эмоций, он попросту повел глазами, сделал незначительное движение
рукой — но фройляйн Марта, почтительно подставив ему шаткий больничный стул,
сделала книксен и проворно покинула палату.
Бестужев тоже сел, повинуясь тому же скупому жесту.
— Мое имя Конрад Виттенбах, и я, смело можно сказать,
пользуюсь некоторым влиянием в немецкой общине Нью-Йорка, — непринужденно
сказал гость. — Еще до того, как были опубликованы списки уцелевших и
погибших пассажиров «Титаника», наши люди озаботились судьбой плывших на нем
немцев — святой принцип землячества и крови, вы же понимаете… Вы — подданный
австрийского императора, но немец всегда остается немцем, верно?
— О да, — сказал Бестужев.
— Очень быстро в списках уцелевших обнаружилось ваше
имя, и я, узнав, куда вас поместили, велел перевезти вас сюда. Нет, я не хочу
сказать, что госпиталь Святого Бернарда так уж плох, но он, так сказать,
общедоступен. Мне подумалось, что здесь, в больнице немецкой общины, среди
единоплеменников, вы будете чувствовать себя не в пример лучше.
— О да, — сказал Бестужев. — Я вам так
благодарен…
— Пустяки, — сделал энергичный жест
Виттенбах. — Германец для германца в черный день… Забыл, как там дальше в
этом стихотворении, но это и неважно, пожалуй… Я был так рад узнать, любезный
Лео, что вы уцелели! Мы здесь о вас наслышаны, не удивляйтесь. Дело даже не в
том, что умный предприниматель должен следить и через океан за развитием науки
и прогресса в Европе. Как немец, я еще обязан не упускать из виду любые
проявления германского гения, в любых областях. А вы — гений электротехники. О,
не делайте столь смущенного лица! Скромность, конечно, украшает человека, но и
цену себе нужно знать, хс-хе. Принижать себя тоже не годится. О вас шумела
европейская пресса, мы здесь ее читаем…
Он расстегнул свой портфель, извлек целую кипу тщательно
сложенных газетных вырезок, большей частью предварявшихся огромными заголовками
сенсационного содержания. Иные из этих вырезок и Бестужев читал в Петербурге, в
Генеральном штабе, готовясь к поездке в Вену, — кто же знал, что поездка
окажется столь длинной, приведет его на другой конец света да вдобавок еще и не
завершилась…
— Надобно вам знать, что я не инженер, не ученый и к
электротехнике имею, как бы это выразиться, косвенное отношение, —
доверительно продолжал Виттенбах. — Больше вам скажу: я до сих пор не могу
уразуметь, что это за штука такая — электричество. Для меня оно имеет что-то
общее со сказочными чудесами наподобие волшебных мечей или другой какой
колдовской утвари — нечто невидимое, неописуемое, струящееся по проводам,
моментально дающее о себе знать, стоит повернуть выключатель или рубильник…
Когда я был мальчишкой, все это только начиналось, но смотрите, какой размах
приобрело — трансконтинентальный телеграф, электрическое освещение, даже электрические
автомобили… Впрочем, вам-то что рассказывать, вы ведь специалист…