Но я все же оставил эту идею. Просто повернулся к бургомистру со словами:
— Благодарю вас.
Потом отвесил легкий поклон и начал.
Чтение шло удачно; я был доволен и воодушевлялся все больше. Время от времени и смешки раздавались. Я же улыбался, наслаждаясь вниманием аудитории. Даже в том месте, при чтении которого мне на глаза обычно самым непостижимым образом наворачиваются слезы, на сей раз все обошлось, я миновал его с совершенно сухим взором.
После чтения пришлось раздавать автографы. Издательство прислало целый ящик книг. Продавщица срывала с них предохранительую пленку и клала передо мной экземпляры в раскрытом виде. Я быстренько один за другой ставил подписи.
Заминка случилась только один раз. Какая-то пожилая дама попросила меня сделать надпись: «Для Вилли к 70-летию». Я сплоховал: почерк у меня прескверный, в результате страница украсилась корявым росчерком, где ничего не разберешь, кроме цифры «70». Явно растроганная, дама поблагодарила меня за именное посвящение.
— Но как же иначе! — вскричал я, словно мы с Вилли были старыми, неразлучными друзьями, чуть ли не единокровными братьями.
Когда стопка книг была обработана, ко мне подошел господин Ваннзик, бургомистр. В малом зале ратуши еще намечался прием для избранных гостей.
Вступив в пиршественный зал, я перво-наперво окинул стол орлиным взором, задержав его на бутербродах с семгой. Разговоры сотрудников витали вокруг, не задевая меня; в тот миг все мое внимание сосредоточилось на овальном серебряном блюде с вожделенными бутербродами. После трудов праведных меня посещает легкое чувство голода, при надобности я, впрочем, могу без особого труда совладать с ним.
Моя позиция относительно стола была не так уж плоха, и я подбирался к нему все ближе, повинуясь зову нежно-розовых кусочков филе, белоснежных шапочек хрена со взбитыми сливками, обсыпанных укропом и обложенных дольками лимона, и стоило мне очутиться на расстоянии последнего, решающего шага от еды, непременно находился кто-то, кто преграждал мне путь («Что же вы стоите здесь в полном одиночестве?»), норовя втянуть меня в глубокомысленную беседу о современной литературе, Вюлишхайме, его достопримечательностях или еще о чем-нибудь в этом роде.
Я терпеливо слушал, не спуская, однако, глаз с бутербродов.
Никто, похоже, не замечал, что пока уплетают угощения все остальные, и только я по-прежнему стою с фужером шампанского, недопитого после приветственной речи. Шампанское тем временем успело нагреться от моей руки и печально колыхалось в бокале.
Между тем дама из министерства культуры, чье имя я постоянно забывал, упорно объясняла мне, что на самом деле в глубине души она дитя восемнадцатого века — так влечет ее тогдашняя музыки и живопись — и что исходя из этого, она, в принципе, верит в реинкарнацию.
— Может быть, мои слова звучат глупо? Вы так не считаете? — внезапно всполошилась она, испуганно выпучив на меня глаза.
— Нет, что вы, ни в коем случае, — поспешил заверить я, и только мой живот издал злобное урчание.
Все прочие откровения дамы я выслушивал с той же серьезной, сумрачной миной; моими помыслами владел мучительный вопрос: кто из присутствующих следующим отправит себе в рот один из моих бутербродов. Хищно следил я за тем, как тает выставленное в мою честь угощение…
Внезапно я осознал, что особа из управления по культуре жмет мне руку. И благодарит за невероятно интересный разговор, который дал ей много нового. Она и подумать не могла, что я столь открыт и доступен для общения. К сожалению, сейчас она должна позаботиться о гостях из-за границы, а потому просит ее извинить.
— Ну, разумеется, — любезно промямлил я и обернулся… Передо мной, словно из-под земли, воздвигся крупный бородатый мужчина; мысленно я уже прощался с последними надеждами. Положение становилось критическим — я как раз успел углядеть, как с блюда исчезает очередной бутерброд.
— Я имею честь вдалбливать немецкий местным гимназистам, — представился незнакомец, виновато ухмыльнувшись в свою бороду. В общем и целом он производил впечатление потрепанного студента образца 68-го года. Однако, по-видимому, я сильно заблуждался на его счет! Учитель, как оказалось, не более меня жаждал пускаться в длительные рассуждения. По прошествии краткого мига, в течение которого мы молча улыбались друг другу, он отвесил легкий поклон, обратил ко мне свою широкую спину и… схватил последний бутерброд с семгой. Он смачно вонзил в него зубы, и, не забыв одарить меня очередной дружеской ухмылкой, направился к другим гостям.
— Похоже, вы удивлены?
Я был удивлен.
Рядом со мной возник низкорослый человек. Я уже и раньше заметил, что он крутится поблизости, при этом подавая мне непонятные сигналы: то нервно подмигнет, то покачает головой.
— Вы все еще ненавидите меня? — понимающе осведомился он.
Я всмотрелся в него, прикидывая, не стоит ли мне и впрямь его возненавидеть. В голову ничего не пришло, и я великодушно покачал ею. Мужчина ответил мне тем же, будто копируя мой жест, но в его искренность все же не веря. Он изучал меня. Глаза узко прищурены, лицо напряжено, словно искаженное болью.
— «Раздувание скандалов как способ саморекламы второсортного эпигона», — подсказал он. — Не поверю, что вы могли простить мне это. Ведь это стояло в подзаголовке «Литературного обозрения». Помните? Мое имя Гефлер. Ганс Гефлер.
Он выжидательно смотрел на меня.
Не помогло даже то, что представился он в стиле агента 007 («Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд»); Гефлер… Эта фамилия не говорила мне ровным счетом ничего.
Должен ли я теперь покачать головой, как того требовала горькая истина? Но у меня не было ни малейшего желания лишать этого человека, возможно, последней, пусть иллюзорной, радости жизни. Итак, я кивнул, притворяясь, будто в моей памяти лишь теперь стали оживать непотребства господина Гефлера во всей их красе.
Однако ему этого показалось мало. Его взгляд, полный ожидания, был прикован ко мне. Казалось, он молит о помощи.
Взгляд этот меня более чем тронул — потряс.
Чего еще хочет этот коротышка?! Я склонил голову набок. Мне что, теперь заорать на него…
«Ну ты, жалкий маленький мазохист!»
…Вытряхнуть его, что ли, из пиджака? Или совершить еще что-нибудь в этом роде?
Я скорчил полную презрения мину и едва слышно пробормотал:
— Ах, так это вы!..
Гефлер буквально вобрал в себя эти слова, пожирая меня своими огромными глазами, затем бодро кивнул. Он явно испытал облегчение.
— Я знал. Знал, что не простите.
Удовлетворенный, полюбовался своим пивом на просвет, затем кивнул мне, воинственно поднимая бокал:
— Ваше здоровье!
— И ваше, — ответствовал я.
Гефлер одним глотком выпил все до дна, сказал «А-а-а!» и вытер ладонью оставшуюся на губах пену. Я опрокинул в рот тепловатое шампанское. Каждый из нас думал о своем. По крайней мере я.