— Я в растерянности, синьор, — сказал он. —
Моя матушка больна. Мне неловко петь для вас одному.
Но даже в этой неожиданной компании он почувствовал душевный
подъем. Солнечный свет заливал резную мебель из красного дерева и обитые
камчатной тканью мягкие диваны, составлявшие убранство гостиной. И, несмотря на
выцветший ковер и потрескавшийся потолок, комната выглядел очень мило.
— Пожалуйста, принеси кофе, — попросил он Беппо.
А потом открыл клавесин.
— Простите меня, ваше превосходительство, — мягко
сказал Алессандро. — У меня и в мыслях не было вас побеспокоить. Я думал,
что просто посижу где-нибудь в сторонке, пока вы с матушкой будете петь, и не
стану вам мешать. Беппо много рассказывал мне о ваших дуэтах, и к тому же я
помню ваш голос. Я его не забыл.
Его улыбка была ласковой и задумчивой. Без своих хоровых
одежд он уже не выглядел неземным созданием и походил скорее на деревенского
богатыря, чем на аристократа. Каждый его жест смягчался плавным ритмом голоса.
Тонио засмеялся. Но он был одинок и знал, что непременно
расплачется, если этот человек сейчас уйдет.
— Садитесь, пожалуйста, синьор, — предложил он. И
обрадовался, когда появилась Лина с чайником, а за ней — Беппо с целой стопкой
нот.
Тонио был страшно взволнован. Ему пришло в голову, что, если
его общество будет приятно для Алессандро, тот будет приходить к нему снова и
снова. Он взял партитуру последней оперы Вивальди, «Монтесума». Все арии были
для него новы, но он не мог рисковать, исполнив что-то старое и банальное. Ему
понадобилось всего несколько секунд, чтобы погрузиться в энергичную и
драматическую вещь, и голос его быстро окреп.
Он никогда не пел в этой комнате. Здесь было больше голого
мрамора, чем ковров и драпировки. Возник великолепный резонанс, и, когда Тонио
замолчал, тишина напугала его. Он не смотрел на гостя. Но прислушивался к себе
и удивлялся нарастающему любопытному ощущению: какому-то смущенному восторгу.
Он повернулся к Алессандро и импульсивно подозвал его. И был
безумно рад тому, что евнух поднялся и устроился рядом с ним за клавесином.
Тонио быстро начал первый дуэт и услышал тот самый восхитительный голос, как
могучая сила поднимающий и выводящий вперед его собственный.
За этим последовал другой дуэт, а потом еще один, и когда
дуэтов уже не осталось, они принялись сами составлять их из арий. Они выбрали
из этой стопки и спели все, что им нравилось, и даже кое-что, что им вовсе не
нравилось, а потом перешли к другой музыке. В конце концов Тонио уговорил
Алессандро присесть рядом с ним на скамеечку, и им подали кофе.
Затем пение продолжилось и продолжалось до тех пор, пока
между гостем и маленьким хозяином уже не осталось никаких формальностей.
Алессандро указывал ему на разные нюансы того или иного сочинения. Он то и дело
замолкал, настаивая на том, чтобы Тонио пел один, и в этом случае его
ободряющие слова были такими теплыми и взволнованными, словно он пытался убедить
мальчика в величии его дарования и в том, что эти слова не являются пустой
лестью.
Они прекратили пение только тогда, когда кто-то поставил
перед ними подсвечник. Дом погрузился во тьму: было уже поздно, а они этого
даже не заметили, позабыв обо всем.
Тонио притих. Мрачный вид окружающих предметов действовал на
него подавляюще. Комната, словно глубокая пещера, разверзлась перед ним, и ему
захотелось озарить ее всеми свечами, которые он мог бы найти. Музыка все еще
звучала у него в голове, а вместе с нею пульсировала боль, и когда он увидел на
лице Алессандро ласковую улыбку, встретил его задумчивый, исполненный
благоговения взгляд, то почувствовал к этому человеку непреодолимую любовь.
Он хотел рассказать ему о той давнишней ночи, когда впервые
пел в соборе Сан-Марко, о том, как ему это понравилось, и о том, что
воспоминание об этом останется в нем навсегда. Но было совершенно невозможно
облечь в слова то первое детское желание стать певцом, невозможно выговорить:
«Конечно, я не могу им быть», невозможно объяснить ему комизм положения, то,
что он ведь не знал, кем был Алессандро... Он отбросил эти мысли, неожиданно
устыдившись.
— Послушайте, вы должны остаться на ужин, — заявил
он, вставая. — Беппо, передай, пожалуйста, Анджело, что я хотел бы и его
увидеть с нами за столом. И скажи поскорей Лине. Мы будем ужинать в главной
столовой.
Стол был быстро накрыт подобающей скатертью и сервирован
серебряными приборами. Тонио попросил принести больше свеч. Усевшись во главе
стола, там, где сидел обычно, когда обедал в одиночестве, он быстро увлекся
беседой.
Алессандро весело смеялся, пространно отвечал на вопросы,
хватил вино. И вскоре уже описывал недавний прием у дожа.
Такие приемы были просто чудовищны, ведь за столом сидели
сотни приглашенных, а простые люди с площади ломились в открытые двери, чтобы
поглазеть на них.
— И тут одна серебряная тарелка пропала. —
Алессандро улыбнулся, подняв густые темные брови. — И представьте себе,
ваше превосходительство, государственные мужи терпеливо ждали, пока пересчитают
все серебро. Я еле удержался от смеха.
В том, как он рассказывал об этом, не чувствовалось
непочтительности, к тому же он быстро переключился на другую тему. В нем была
какая-то расслабленная утонченность. При свете свечей его длинное лицо было
таким сглаженным, что казалось почти неземным.
И Тонио неожиданно для себя осознал, что Анджело и Беппо
тихо сидят по его правую руку и делают все, что он им ни скажет. Так, Тонио
предложил открыть вторую бутылку вина, и Анджело тут же послал за нею.
— И обязательно десерт! — добавил Тонио. —
Если у нас нет ничего дома, пошлите кого-нибудь за шоколадом или мороженым.
Беппо действительно смотрел на него с восхищением, а Анджело
даже с некоторым испугом.
— Но скажите мне, что вы чувствуете, когда поете для
монарха: короля Франции, короля Польши?
— Нет разницы в том, для кого поешь, ваше
превосходительство, — ответил Алессандро. — Просто хочешь, чтобы все
было безупречно. На твой собственный слух. Ведь ошибки невыносимы. Поэтому я
никогда не пою в одиночестве, у себя. Я не хочу услышать что-нибудь, что...
несовершенно.
— Но опера? Неужели вы никогда не хотели петь на
сцене? — настаивал Тонио.
Алессандро сложил пальцы домиком. Он явно задумался над
ответом.
— Стоять перед рампой — совсем другое дело. Боюсь, я не
смогу этого объяснить. Вы видели певцов на...
— Нет, еще нет, — ответил Тонио и внезапно
покраснел. Сейчас гость поймет, насколько он еще юн и как нелепо все
происходящее.