Добрые слуги дьявола - читать онлайн книгу. Автор: Кармен Посадас cтр.№ 50

Поскольку настоящей жизненной дилеммой для Грегорио Паньягуа было не «быть или не быть», а «знать или не знать», то вполне понятно, почему теперь, в этой ситуации, его терзали сомнения. Он был не из тех людей, которые любят бездарно искажать знаменитые фразы — вовсе нет: вопрос «быть или не быть», или, что то же самое, «предпочесть жизнь или послать ее к черту», он считал бесспорно главным для всего человечества. Однако, когда выбор уже сделан (согласно автору слов «to be or not to be», — исключительно из трусости и «боязни страны, откуда ни один не возвращался» [20] ), несомненно, главной проблемой становилась стратегия, позволяющая с наименьшими потерями пребывать в этой так называемой «долине слез».

Стратегия, которой Паньягуа придерживался долгие годы жизни, была довольно противоречива: он держался намного ближе к вымыслу, чем к реальности. Но разве не так поступают все в этом мире? «Все люди обманывают самих себя, и единственное отличие умных от дураков в том, что первые знают это, а вторые — нет», — так говорил он себе. Знать, но предпочитать не знать — в этом была вся хитрость, и, по мнению Паньягуа, такая стратегия была особенно необходима в сфере любви, где нужно обманывать себя особенно искусно. Как, например, решили свою проблему Инес и ее мать? Насколько ему было известно, обе нашли одинаковый способ защиты от этой реальности, которой лишь безумцы решаются глядеть в лицо: они предпочли скрыть от себя многое из того, что с ними случилось.

Утаивать или не утаивать. Скрывать или не скрывать… и здесь возникал еще один вопрос. По мнению Паньягуа, существовало по меньшей мере два способа вступить на путь добровольной слепоты: первый — ослеплять себя избытком реальности, наслаждаясь множеством тел, как Беатрис (произнеся слово «тел», Паньягуа снова почувствовал нечто очень похожее на мимолетную боль, пронзавшую иногда его конечности). Второй же способ — бежать от реальности, как делала Инес, предпочитающая терпеть мучения от недостойного человека, чем от того, кто был бы ей действительно дорог. Вернее было бы сказать, предпочитавшая, потому что сейчас Инес была влюблена, а это, как известно, состояние помрачения рассудка. Паньягуа бы даже сказал: оно несет жажду гибели. Потому что, согласно другой теории, выработанной за годы длительного уединения (когда он был альбиносом, как сказал бы Хасинто), в Любви с большой буквы — Любви, что не оставляет камня на камне, ослепляет, сводит с ума, лишает воли и чести, — плохо то, что она заставляет нас сознательно губить самих себя. Как известно, то, что все люди понимают под любовью, не имеет ничего общего с ее определением из толкового словаря: «Чувство, побуждающее желать, чтобы любимое существо, человек, группа людей или иной объект были счастливы». «Если бы это было действительно так! — думал Паньягуа. — Если бы были верны и другие знаменитые высказывания по поводу этого проклятого чувства: о том, что любовь терпелива (?), услужлива, не завистлива, что она не тщеславна и не обидчива (!!!), бескорыстна и терпелива (?), всепрощающа и доверчива (?!), если бы это было так!» Если бы… но пока в ожидании того дня когда любовь приобретет хоть некоторые из приписываемых ей качеств, все мы довольствуемся компромиссами, и главный из них, по мнению Паньягуа, — правильный выбор: знать или не знать, а говоря точнее: знать или не знать любимого человека.

В действительности сделать этот выбор не так-то сложно, потому что какой смельчак захочет узнать темные стороны жизни своего любимого, увидеть преследующих его призраков, грязь, которую он старательно заметает под ковер, все его преступления? «Только безрассудные и безумцы», — отвечал себе Грегорио Паньягуа, хотя как раз сейчас он пытался решить, как следует поступить, когда дело касается не Любви, а другого, похожего чувства, которому он подвержен намного больше, чем ему хотелось бы признать. Речь шла о так называемой «дружбе» — любви, которую пишут с маленькой буквы, как будто ей не свойственны большинство качеств ее безумной сестры. Потому что, хотя дружба более терпима и великодушна, чем любовь, она тоже требует верности и не терпит обмана. В том же, что касается постулата «знать или не знать», вступают в противоречие дружеская искренность, с одной стороны, и здравый смысл — с другой. Что же делать теперь ему с этим Мартином Обесом? Должен ли он молчать (или — что то же самое — обманывать своего друга) или, наоборот, открыть Мартину все, что ему известно об Инес: причину ее кошмаров, все ее грехи? Открыть или не открыть? Если для самих себя мы выбираем неведение, почему бы не выбрать то же самое для другого? «Однако, — сомневался Паньягуа, — общепринятая мораль проповедует нечто иное, противоположное: якобы настоящий друг — тот, кто срывает с наших глаз розовые очки и открывает нам правду». «Правда… еще одно высокопарное слово, — думал он, — еще одна безумная с большой буквы, которой все будто бы рвутся служить, раскрывая своим ближним глаза, хотя об этом их никто не просит». «Слушай, поскольку мы с тобой друзья, — так обычно начинаются подобные откровения, — я просто обязан сказать тебе, что…» На месте многоточия может оказаться нечто вроде: «Икс обманул свою жену с ее сестрой, когда они были еще только помолвлены»; «Зет сделала аборт в шестнадцать лет» или «имела лесбийскую связь в университете». В случае же с Инес это бы прозвучало примерно так: «Слушай, Мартин, поскольку мы с тобой друзья, я считаю своим долгом открыть тебе, что твоя возлюбленная однажды убила человека, и теперь ты должен мне помочь разыграть кое-какое представление».

Знать или не знать? Открывать или не открывать? Паньягуа никогда не стал бы колебаться в обычной ситуации, но в случае с Мартином принять решение было нелегко: в душе возник конфликт. Конфликт? Ну ты даешь, Паньягуа, скоро у тебя мозги расплавятся от мыслей. И до чего же ты додумался? «Если бы мне не нужен был Мартин для постановки этой пьески, обещанной сеньоре Руано, — размышляет Паньягуа, — то, безо всякого сомнения, я предпочел бы молчание и скрыл от него ту старую историю, случившуюся, когда Инес было всего тринадцать лет. Практически у каждого человека есть прошлое, которое лучше похоронить раз и навсегда, потому что трупы плохо пахнут. Знание чужого прошлого порождает лишь сомнения и новых монстров, которые при малейшей размолвке выходят наружу, вроде клейма «ты уже однажды мне изменил» или «шлюха один раз — шлюха навсегда» и так далее.

Однако теперь вопрос «рассказывать или не рассказывать» стоял ребром: имел ли он право продолжать лгать и использовать неведение Мартина? Ведь теперь ему пришлось бы лгать и обманывать его еще больше, чем когда они разыгрывали договор с дьяволом, потому что тогда они не были друзьями и от Паньягуа требовалась лишь некоторая деликатность, а не искренность, как сейчас. Говорить или молчать? Лгать или не лгать? «А где же Вагнер?» — внезапно удивился Паньягуа. На самом деле он был даже рад исчезновению кота: Вагнер не вызывал в нем особенно нежных чувств. Однако Паньягуа говорил себе, что из всех прохожих животное выбрало именно его, а это возлагало на него определенную ответственность. Паньягуа чувствовал себя ответственным за все. «Ты как глупый атлант, держащий на своих плечах земной шар, — сказал он себе, — хотя людям наплевать на твои старания, и, хуже того, — им совершенно непонятно, зачем тебе это надо. Но что поделаешь, если я такой, — успокоил он себя, — человек ведь не выбирает, каким ему быть…» Выбирать или не выбирать — вот еще один вопрос, не менее сложный, чем остальные. «Однако хватит, Паньягуа», — остановил он себя: вопросов становилось все больше, а у него было множество дел, гораздо более важных, чем эти глупые нравственные метания.