Взобравшись на расположенную рядом двуколку, Кройд
подпрыгнул и хлопнул ладонью по ближайшему — корпусу бронированного
фургончика-«фольксвагена». Металл отозвался звучным гулом, а корпус слегка
покачнулся на своих последних причальных швартовых. Кройд снова подпрыгнул и
хлопнул еще разок; потом его одолел очередной приступ зевоты.
— Панцирь есть, ездить может, — пробормотал
он. — Внутри — полная безопасность. Эй, черепашка, высунь-ка головку!
И Кройд снова хихикнул. Затем обернулся к следующей, самой
памятной ему модели шестидесятых. Эта висела повыше — Кройд даже не сумел
разглядеть в подробностях мирный символ на ее борту, но слова знаменитого
девиза «Творите любовь, а не войну», вписанные в крупный цветок мандалы, прочел
ясно.
— Вот же дерьмо, объясните это тем парням, что ходят за
мной следом! — зачем-то вспылил он. Подуспокоившись, объявил: — Всегда
мечтал забраться и посмотреть, каково там внутри.
Кройд подпрыгнул, ухватился за край и подтянулся. Тачка
накренилась, но человеческий вес выдержала. Уже через минуту Кройд чувствовал
себя в ней полным хозяином.
— О, сладостный мед уединения! — вздохнул он с
невыразимым облегчением. — Любовь моя — клаустрофобия. Наконец— то…
Кройд сомкнул свои измученные очи и сразу заснул. В музейных
сумерках от него начало лучиться слабое сияние.
Часть 4 - Долгий сон
— Расскажите мне про Пэна Рудо, — попросила Ханна.
— Речь идет о начале пятидесятых, — ответил Кройд. —
Возможно, вас интересуют события более позднего времени.
— Все равно я хочу послушать, — сказала она, покачав
головой.
Резко хлопнув в ладоши, Кройд раздавил какую-то мошку.
— Ладно. Тогда мне было около двадцати. Вирус «Универсальная
карта» — его же часто называют «Шальная карта» — поразил меня, когда мне ещё не
исполнилось четырнадцати, так что я уже успел с ним близко познакомиться.
Пожалуй, даже слишком. В те дни я страшно из-за всего этого переживал. Много
думал и решил, что, поскольку я не в состоянии изменить реальность,
следовательно, нужно научиться по-другому к ней относиться... ну, подружиться,
что ли. Стал читать бесконечные популярные книги по психологии — про то, как
следует себя вести, чтобы не ссориться с самим собой, приспособиться к тому,
что происходит, и все такое прочее — только пользы они мне не принесли. А
однажды утром я открыл «Таймс» и обнаружил там статью про этого доктора. Он
председательствовал на какой-то местной конференции. Меня это заинтересовало.
Нейропсихиатр. Некоторое время учился вместе с Фрейдом. А потом работал в
институте Юнга
[2]
в Швейцарии, тогда-то и вернулся к физиологии.
Живя в Цюрихе, входил в группу ученых, занимавшихся исследованиями dauerschlaf
[3]
. Слышали когда-нибудь об этих изысканиях?
— Кажется, нет, — ответила Ханна.
Кройд сделал глоток пива, быстро растоптал левой ногой
проползавшего мимо жука.
— Идея dauerschlaf заключается в том, что тело и мозг
излечивают сами себя гораздо быстрее и эффективнее, когда человек спит, чем
когда он бодрствует, — пояснил Кройд. — В качестве эксперимента ученые
использовали этот метод при лечении наркомании, психических расстройств,
туберкулеза и других болезней. При помощи гипноза и особых видов наркотиков они
надолго погружали пациента в сон, создавая искусственное состояние комы — чтобы
ускорить выздоровление. Когда мы встретились, Пэн Рудо ещё не очень серьезно
увлекался этой проблемой, в то время как меня она заинтересовала несколько
раньше — из-за моего состояния. Я нашел его имя в телефонном справочнике,
позвонил, мне ответила секретарша и назначила время. Так получилось, что кто-то
из пациентов Рудо сообщил, что пропустит назначенный на эту неделю сеанс, и она
записала меня вместо него.
Кройд глотнул ещё пива,
— Я познакомился с Пэном Рудо в марте 1951 года. Это был
четверг, шел дождь...
— А число помните? — спросила Ханна.
— Боюсь, что нет.
— Как же вам удалось запомнить год, месяц и день?
— Я считаю дни, после того как просыпаюсь, — ответил Кройд,
— чтобы знать, сколько времени продолжается период бодрствования. В этом случае
я всегда могу точно рассчитать, как долго ещё буду оставаться в здравом уме, и
в зависимости от этого корректирую свои планы, чтобы успеть сделать все
необходимое. Когда дней остается совсем мало, я перестаю встречаться с друзьями
и стараюсь оказаться где-нибудь в одиночестве, чтобы никто не пострадал. Итак,
я проснулся в воскресенье, статью прочитал два дня спустя, договорился о
встрече с Пэном Рудо ещё через два дня. Получается четверг. Кроме того, я
обычно запоминаю месяц, когда что-нибудь происходит, поскольку для меня год —
это перепутанные, хаотично следующие друг за другом сезоны. Тогда была весна и
шел дождь — март.
Кройд сделал ещё глоток пива и раздавил очередную мошку.
— Проклятые жуки! — проворчал он. — Не переношу жуков!
— А год? — спросила Ханна. — Почему вы так уверены, что это
был 1951-й?
— Потому что осенью следующего года, 1952-го, в Тихом океане
проводились испытания водородной бомбы.
— А-а-а, — протянула она и слегка нахмурилась. — Конечно.
Продолжайте.
— Итак, я встретился с ним за год до испытаний водородной
бомбы, повторил Кройд. — Знаете, они тогда уже вовсю занимались этой штукой. А
начали ещё в 48-м.
— Да, я знаю.
— Математик по имени Стэн Улам решил уравнение для Теллера.
Кстати, о математиках... Вам известно, что Том Лерер был математиком в
Манхэттенском проекте? А ещё он написал несколько замечательных песен...
— Что случилось, когда вы встретились с доктором Рудо?
— Да... Я уже сказал, что лил дождь, и, когда я вошел в
приемную, с моего плаща страшно текло, а на полу лежал очень красивый восточный
ковер. С шелком. Секретарша поспешила ко мне на помощь: мол, она повесит мой
плащ в шкаф, а не на медную вешалку возле двери, на которой висели её
собственное пальто и пальто доктора.