Иномерники - читать онлайн книгу. Автор: Николай Басов cтр.№ 35

«Все, пробуем вырваться…» Костомаров снова пальнул из пушки, но Гюльнара определенно знала, что бьет он уже не основными снарядами, а каким-то жестким излучением, на границе ультрафиолета… Но вот что это такое было – не догадывалась даже, лишь медленно гадала: неужто у них такая пушка тоже где-то поставлена на машине, и почему она не знает о ней?

А потом… да, потом они снова прошли зону света, очень яркого, уже не оранжевого или гнойно-красного, а какого-то другого, и машина оказалась в их испытательном зале, то есть там, откуда они стартовали, что когда-то прежде, необозримые прошедшие века тому назад, называлось тренировочным залом.

Гюльнара чуть не закричала от боли, машина казалась ей жутко горячей… Но не смертельно-раскаленной, а значит, подумала она, сейчас это пройдет. И еще она почему-то смущалась того, что группа техподдержки видит их всех троих в таком виде, в таком состоянии измотанности, в каком они сейчас пребывали.

Машина проявилась в зале, будто бы заходящий на аварийную посадку настоящий антиграв, и врезалась в прочнейший бетон, воткнулась в него чуть не на метр, так что двери-лепестки с двух сторон серьезно заклинило. Третья оказалась свободной, Костомаров сумел дать ей команду срочно открыться и стал выворачиваться из привязных ремней и зажимов… Ему казалось, что он должен вытаскивать Гюль и Тойво. Вот он и пытался… А оказалось, что он отковылял от машины, не пробуя их спасать, и вдруг присел, почти повалился на изрядно покореженный бетон. Но к ним уже бежали.

Тойво повис без сознания в ремнях, от него ужасно пахло, будто бы он горел изнутри. У Гюльнары были обожжены руки, она глупо пыталась дуть на них, трясла ими в воздухе. Кончики пальцев почернели, и откуда-то из этой черноты проступало что-то белесое: она до кости обожглась, когда выводила их из Чистилища? И почему она так определенно чувствует дым, на редкость вонючий, нестерпимо ядовитый дым?..

Ее вытащили первой. Потом кто-то еще, перегибаясь через общий – спина к спине – трехгранник их кресел, стал вытаскивать Тойво, у которого вдруг потекла кровь изо рта и из ушей… Но он пришел в сознание, пробовал улыбаться окровавленными губами. Оказывается, внешние видеокамеры по-прежнему работали вовсю, и он увидел ребят из второго экипажа, и кого-то еще из группы слежения и контроля.

Гюльнару уложили на носилки, она пробовала неумело материться. Впрочем, и по-своему, не по-русски, тоже ругалась. А при этом еще и соображала, что все обошлось и выглядит не так уж плохо. Пусть они не совсем вписались, не вполне точно уместились параскафом в родной континуум, зато… Да, она знала точно – зато они уже никогда не будут бояться ходить туда, они уже перебоялись до конца, у них нет сил и напряжения души, чтобы бояться… Вот только она не была уверена, что это хорошо, возможно, это плохо, ведь могло привести к ошибке, к смертельной ошибке, когда они пойдут туда следующий раз…

А идти, кажется, было необходимо. Потому что они там что-то приобрели, повисев своим сознанием в оранжевом свете и испытав, как все неправильное и плохое в них выгорает от близости к Аду. И теперь они, именно их экипаж, представлял для дальнейших экспериментов наивысшую ценность. Для этой работы они даже не на вес золота должны оцениваться, а покруче, подороже, пожалуй, они вообще стали бесценными.

Читать записи каждого «нырка» было довольно трудно, особенно в начале сеанса, следовало настраиваться, словно ты открываешь какую-то дверь, а может, и ворота шлюза, чтобы из перепада переживаний, мыслей, впечатлений, которые испытывали иномерники, на тебя хлынуло как можно больше этих самых переживаний-мыслей и, уж конечно, собственных впечатлений. Сначала Ромку мучили боли от этого шквала чужих жизней, причем полученных от людей, поставленных в очень сложные, экстремальные положения и состояния. Но со временем в нем проснулся интерес, который он определял для себя обыденной фразой: а до какой отметки он сможет на этот раз «доехать»? Будто он на лыжах по незнакомому и опасному склону с горки пробовал скатиться и ведь знал, что в какой-то момент упадет, но штука была в том, чтобы упасть как можно позже.

Работу эту для себя, ее смысл или хотя бы назначение, целеполагание, так сказать, он пока не очень хорошо понимал, но чувствовал определенно – она способна его к чему-то привести, потому что меняла многое в его сознании, в его способности воспринимать действия иномерников. Собственно, возникала нормальная ситуация: он адаптировался и учился лучше делать свою работу, служить ребятам подспорьем в их действиях, качественней служить техподдержкой. Вот только медленно у него все это улучшалось, не слишком-то быстро он учился, по собственному мнению, и слабо развивались в нем пси-способности по сравнению с иными ребятами из экипажей.

Легче всего ему удавалось «читать» Генриетту, и в почти полном объеме, не слишком притормаживаясь на всяких гендерных, возрастных и прочих различиях. Собственно, это и предопределило его выбор именно четвертого экипажа, чтобы набрать в этих экспериментах хоть какие-то навыки. Даже Янека ему было «читать» труднее, приходилось прогонять какие-то мелкие его реакции по многу раз, прежде чем он начинал понимать, что и как тот почувствовал, что подумал, насколько правильно отреагировал на происходящее с ним, с другими членами экипажа и их машиной.

Труднее всего ему было, или даже почти безнадежно, понимать Гюльнару. Она оказалась чрезмерно глубокой натурой, слишком сложной для него. В ней на самом деле было столько разного намешано, что приходилось консультироваться опять же с Веселкиной, чтобы она словами объяснила ему пародоксальность некоторых возникающих реакций. Например, Гюль по-девчоночьи хотела быть красавицей, а в то же время ни разу не пробовала привести себя в порядок перед тем, как появиться из параскафа, предстать перед командой техподдержки, даже волосы растрепанные не прибирала руками, не вытирала пот, не пробовала размять затекающие ноги, чтобы не выбраться из машины совсем уж неловко.

Или вот такая штука: она очень часто бывала настроена агрессивно, жестко, готова была драться исступленно, а в то же время – почти всегда обращалась с Костомаровым и Тойво как с детьми, которых поручили ее заботам. По сути, она приглядывала за ними, как это называлось в сложных, многоуровневых семьях. Да, в семьях, хотя… И приглядывала-то она за ними тоже с некоторой жестокостью, обращенной уже против них, при этом смешанной с такой ошеломительной нежностью, будто они и впрямь не могли сами о себе позаботиться.

Пожалуй, в этом замечалась какая-то чрезмерность малопонятной азиатской жертвенности, но откуда это происходило, что из этого следовало в общей картине ее пси-одаренности, Рома не понимал. Лишь подчинялся ее ощущениям, но сам ничего подобного не испытывал и даже стряхивал с себя эти «наносы» чужих эмоций и переживаний, как песок, набросанный ветром пустыни на гладкую, ровную поверхность выверенных и отлично тренированных настроений командира-конфузора и Тойво, исполняющего обязанности анимала-диффузора в их экипаже.

Для себя Роман решил так: причина малоудачных его работ с первым экипажем в том, что четырехзвенная система этих экипажей – конфузор, анимал, суггестор-пилот и диффузор-наблюдатель, оказалась у них сведена до трехзвенной, и ощутимого лидер-анимала почему-то не просматривалось. А он должен существовать и был, возможно, собран, составлен из них троих, как-то проявлялся в их командной работе, со всеми эффектами этой синергии, когда элементы системы, каждый из которых не давал требуемого эффекта, вкупе вдруг проявляли всю необходимую для машины анимальность. Это было бы здорово, если бы, опять же, не противоречило стандартным схемам обучения антигравиторов и настолько резко не отличалось от схемы трех других имеющихся у них в наличии экипажей.