– А я вот думаю: не врезать ли тебе еще пару раз?
Ладно, пусть шутит, у него и так на лице места живого не осталось. Обойдя стул, я принялся развязывать веревку, которой его запястья были привязаны к спинке. Безымянный и мизинец правой руки были покалечены; я постарался не дотрагиваться до них, чтобы Себастьян не стал брыкаться. Когда я распустил узел, он медленно вытянул руки вперед, покряхтывая от боли, которая казалась особенно острой в ребрах. Оставив его на минутку в таком положении, я пошел в камеру с раковиной. Открыв кран, сделал глоток воды, текшей из шланга. Первостатейный вкус хлорки показался мне признаком того, что вода вполне пригодна для питья. Вымыв как можно лучше и промыв изнутри обезглавленное тело болонки, я наполнил его водой. Вернувшись, я поднес его к губам The First, прикрыв острый фарфоровый край пальцем, и еще раза три-четыре повторил операцию, пока он не смог высунуть влажный язык и нежно облизать губы, после чего к нему вернулся дар речи.
– Как Глория и дети?
– Хорошо. Окопались в доме с папой, мамой и Бебой. А твоя секретарша?
– Она с ними.
– С «ними»?
– Долгая история.
Я смирился с тем, что всего сразу не понять.
– Что у тебе болит больше всего?
Он отрицательно помотал головой.
– Какая-то во всем теле… ломота. Каждый раз, когда они приходят меня мордовать, раны безумно болят, но потом я разогреваюсь и перестаю замечать их. Тогда они оставляют меня в покое до тех пор, пока я снова не окоченею.
Я подумал было дать ему немного кокаина, но одна ноздря была у него практически перекрыта сломанной перепонкой, а другая забита сгустком крови.
– Послушай, ты этого не заслуживаешь, но я собираюсь утереть тебе сопли. Доверься мне и не дергайся. Потом посмотрим, можешь ли ты идти, я не собираюсь вытаскивать тебя отсюда на закорках.
Себастьян молча согласился. Тогда я заметил, что он весь дрожит от холода, и решил прежде всего согреть его. Сняв рубашку, я набросил ему ее на плечи, и, благодарный внезапному теплу, которое передалось от ткани, он потянул ее за полы и закутался весь. Я хотел уступить ему и свои носки, но промочил их насквозь, пока бегал туда-обратно к раковине, и поэтому решил, что лучше не рисковать. Правда, я пододвинул засаленный матрас, валявшийся на полу, чтобы Себастьян поставил на него ноги, и когда мне показалось, что он немного согрелся, попросил запрокинуть голову, чтобы я мог разглядеть его лицо при свете. Я предпочел не трогать левую ноздрю, где застрял обломок перегородки, но соскреб пальцем кровавую коросту и попытался засунуть ноготь в правую и вытащить черноватый сгусток, закупоривший проход. Это было непросто, и пациент застонал, когда я попытался расширить отверстие, чуть-чуть приподняв крыло носа. Мне нужен был какой-то тонкий инструмент, и я решил использовать с этой целью штырек ременной пряжки. Медленно, терпеливо я вытянул не успевший затвердеть сгусток, за которым вышла темная макаронина толщиной с карандаш, заканчивавшаяся длинной прозрачной соплей с блестящими красными прожилками. «А-а-ах», которое издал The First, свидетельствовало об облегчении, которое он испытал, избавившись от постоянного источника беспокойства, но внутри все еще что-то хрипело. Осторожно нажав, я полностью закрыл ему левую ноздрю и сказал, чтобы он сделал сильный выдох. Это окончательно освободило дыхательный канал от запекшейся крови и соплей, и я услышал, как дыхание The First сразу изменилось. По крайней мере, теперь дышала хотя бы одна ноздря.
– Как выглядит мой нос? – спросил он, уже не гнусавя.
– Как баклажан… в профиль.
Он поднес руку к лицу.
– Вправь мне его.
– Что-о-о?
– Выпрями. Тебе это будет легче, чем мне, но если тебе противно, то скажи, и я управлюсь сам. У меня уже два дня как смещена кость. Если она начнет неправильно срастаться, у меня будут серьезные проблемы.
– Но тебе будет больно…
– Знаю.
В конце концов, после его мужественного вызова мне не хотелось показаться какой-то кисейной барышней, но меня до сих пор пробирает дрожь, когда я слышу это похрустывание сломанных косточек. Дело не в том, что операция оказалась технически такой уж сложной: достаточно было взяться обеими руками за кончик, поднять как можно выше всю поврежденную перегородку и чуть-чуть подправить переносицу, помогая себе рукояткой зубной щетки, которую я, по указанию самого The First, целиком запихнул в ноздрю наподобие сапожной колодки. Пока длилась эта ринопластика в полевых условиях, каждая мышца моего тела – от пальцев ног до волосатой груди – была напряжена до предела. The First только стиснул зубы (он не разжимал их, даже когда пару раз, видя, что я колеблюсь, меня подбадривал), да слеза появлялась и застывала на его распухших фиолетовых веках, как бриллиант на бархатном лоскуте.
По окончании тяжких трудов нос все еще выглядел припухшими и слегка свернутым влево, но вид уже был совсем другой, и когда сам The First попробовал высморкаться, то оказалось, что воздушный ток полностью восстановился. Настал момент прибегнуть к целебным свойствам кокаина. Я скрутил из банкноты трубочку, развернул одну из бумажек и сказал ему, чтобы он вдохнул.
– Что это?
– Половина питьевой соды, сорок процентов барбитуратов, поступающих в свободную продажу, и чуточку кокаина высшего качества. Действует.
– Насколько я помню, ты был только алкоголиком и курил гашиш…
– И еще баловался кока-колой… Не надо тыкать меня мордой в грязь, Себастьян. Ты ведь не возражал бы против чашечки кофе? Так вот, это очень похоже на кофеин. Вдохни хоть чуточку этого порошка, и тебе покажется, что ты выпил четверть литра эспрессо, сразу станет лучше. Тебе понравится, вот увидишь.
– Благодарю, но я не нуждаюсь в том, чтобы какой бы то ни было политоксикоман читал мне лекции по фармакологии.
– Верно, прежде всего тебе сейчас нужны уроки вежливости. Во-первых, надо держаться любезно с тем, кто только что подправил тебе клювик.
– Ошибаешься. Во-первых, надо позволить сломать себе клювик, чтобы защитить такого безмозглого дурня, как твой младший брат. Тебе не приходило в голову, почему меня так разукрасили?
– Дай-ка подумать. Это как-то связано с твоими манерами крутого всезнайки?
– Это связано с тобой, сопляк. Я позволяю избивать себя до полусмерти, чтобы не выдать твое имя, а ты в одиночку лезешь в пасть ко льву.
– Слушай, говнюк, если кто и полез в пасть ко льву, так это ты. Я преспокойненько полиинтоксифицировался, когда ты втянул меня в эту передрягу. Меня и всю нашу семью.
– А разве я не говорил тебе, чтобы ты забыл про дом на улице Гильямет? Говорил или нет?
Мы практически орали друг на друга, только шепотом. Однако стоило ему упомянуть о злосчастном доме, как я на мгновение позабыл о нашей перебранке.
– Так мы в доме на Гильямет?