Садако странно улыбнулась и приложила руку к щеке.
— Сколько же людей придут посмотреть на меня, когда я стану театральной актрисой?
— Не только театральной, есть еще телевидение и кино.
— Например... Ой, смотри, там что-то светится...
Садако указала на кассетный магнитофон, который стирал пародии Окубо. Из-за нажатой кнопки записи светилась красная контрольная лампочка.
— А, кассетный магнитофон.
— Намного меньше, чем бобинный, и записывать на него, наверно, просто.
— Да, на самом деле удобно.
— А кино тоже такое станет? Я не имею в виду фильмы, которые показывают в кинотеатрах. Наверно, можно будет записывать разные изображения на маленький носитель информации, как кассета?
То, что говорила Садако, вовсе не было фантазией далекого будущего. Несомненно, изображения станут помещать на пленку типа кассеты.
— Когда-нибудь это настанет. И будут дома по телевизору запросто показывать фильмы с Садако в главной роли.
— Но это еще дело будущего, — сказала она, будто смирившись.
— Нет, это возможно. Если Садако...
— Будет уже поздно!
— Поздно?
— Я стану бабушкой, пока дождусь.
— Не думай об этом.
— Не хочу стареть. Хочу вечно быть молодой. Слушай, а ты об этом не думаешь?
У молодых девушек, стремящихся стать актрисами, сильный страх перед старостью. Тояма понял, что Садако не исключение.
— Если я буду стареть вместе с Садако, ничего страшного.
Слова Тоямы не были ложью. Что значит старость, если живешь вместе с Садако. И когда с возрастом подойдет смерть, если Садако будет рядом, наверно, и смерть будет спокойной. На один момент Тояма отчетливо представил себе смерть на руках Садако. Мир кружится, и он собирается отправиться далеко, а Садако смотрит на его лицо. Его — старое... а лицо Садако почему-то совсем не изменилось. Видение было настолько четким, что он содрогнулся.
Садако, понимая его желание жить вместе, растянула губы в улыбке. Потом, немного нахмурившись, сказала будто в оправдание:
— Тояма, ты ошибаешься в том, что я люблю учителя.
— Конечно, я и думать не хочу об этом. Но когда я увидел, что ты делаешь...
Не дав договорить, Садако сильно замотала головой:
— Нет, не так. Ты ошибаешься. Я ненавижу учителя. Ведь он навязчивый. К тому же страшный. Он какой-то страстный и жуткий. Он меня достал. Не может с собой справиться. Ведь он не ребенок.
Садако обведет вокруг пальца даже такого, как Сигэмори. Тояма снова ему сочувствовал. А что, если Сигэмори, дожив до сорока семи лет, влюбился всерьез?
— Если говорить честно, я страдаю. Я не понимаю, как можно дать тебе понять мое состояние. Я хочу тебе верить. Но...
Садако наклонилась вперед и положила руки на колени Тоямы:
— Тояма...
Садако только будет девятнадцать, но, похоже, она уже знала способ унять гнев раздраженного мужчины, мучающегося от ревности.
Когда Садако встала и погасила общий свет и подсветку на столе, в комнате стало совершенно темно. Только через окно со сцены вливался свет софитов и тускло освещал фигуру Садако. Через мгновение все ушли со сцены, софиты тоже выключили, и комната погрузилась в полную темноту. Одна только контрольная лампочка на кассетном магнитофоне, на котором по-прежнему нажата кнопка записи, слабо светилась красным в углу комнаты.
В темноте что-то щелкнуло. Похоже, Садако изнутри закрыла дверь комнаты. Вскоре Тояма почувствовал на коленях Садако. Хрупкая Садако тяжелее, чем кажется.
Тояма в потемках, подчиняясь ее указаниям, начал снимать с себя одежду. Расстегнув молнию на спине, Садако сняла через голову черное платье и осталась сидеть на коленях Тоямы в нижнем белье.
Прикосновение к нежной коже пробудило в воображении Тоямы линии и формы тела Садако. Садако, сняв платье, именно сейчас стала «девушкой в черном». Красный огонек контрольной лампочки будто еще больше зачернял облик Садако.
Чувство удовлетворения, что Садако принадлежит только ему, вытеснило, будто их и не было, и раздражение, и ревность.
Как быстро текло время. Совершенно потеряв голову, они ощупывали тела друг друга, касались волос. Когда она, запрокинув его голову, целовала его в шею, естественным желанием Тоямы стало продвижение к следующей стадии. Однако Садако иногда мягко, иногда сильно продолжала отклонять залезающую между ног руку Тоямы. Затем, будто специально стараясь его отвлечь, она запустила свою руку ему в трусы.
У Тоямы мгновенно встал. Повинуясь движениям руки, он кончил со сдавленным стоном.
Сперма, не капнув ни на одежду, ни на пол, вся осталась в руках Садако. Тояма был не в состоянии увидеть, что делала Садако. По чавкающему звуку казалось, будто она, как бы намыливая мылом, втирала жидкость из организма Тоямы в ладони и тыльную часть рук и размазывала по лицу и шее. В нос ему ударил его собственный запах.
Потом едва слышный голос Садако прошептал у самого уха:
— Больше не люби меня. Тояма, я не хочу тебя потерять.
Следующие слова Садако не произносила, они будто всплыли прямо в голове.
...Тояма, я люблю тебя.
Может, это иллюзия, которую он слышал только потому, что сильно хотел услышать? Все-таки голос Садако раздался прямо в голове.
Но если он действительно слышал, он хотел, чтобы слова любви Садако услышали все и особенно чтобы они дошли до ушей Сигэмори.
— Садако... если бы ты всем сказала, что любишь меня, как бы... — хриплым голосом шепнул Тояма.
Однако Садако, как ребенок, отрицательно мотнула головой.
В этот момент его нога задела угол ящика. На мгновение сознание захватила божница и принесенная ей в жертву пуповина.
...Тояма, я люблю тебя.
Голос раздался прямо в мозгу... Кажется, что, перекрывая этот голос, откуда-то послышался плач младенца. Нет, это не просто показалось, Тояма на самом деле услышал плач только что родившегося младенца за спиной Садако.
9
Ноябрь 1990 года
В каждой клетке живо воскресали все воспоминания, вплоть до ощущения обнаженной кожи Садако. Словно это врезалось в память не в мозгу, а на уровне ДНК.
Это не значило, что он во всех подробностях рассказал об этом времени. Просто объяснил, резюмируя важные моменты, что было в день генеральной репетиции. Однако пока говорил, Тояма и сам, совсем как будто это было вчера, вспомнил и интонации Садако, и мягкость ее кожи, и прикосновения к ее волосам.
...Тояма, я люблю тебя.