— За десять-то дней?
— Я поговорил с Барнаски, чтобы его успокоить…
— Что? Ты…
— Марк, выслушай сначала, а потом вставай на дыбы. Барнаски считает, что это золотое дно! Говорит, что Маркус Гольдман, который пишет о деле Гарри Квеберта, — это пахнет цифрами с семью нулями! Это может стать книгой года. Он готов перезаключить договор. Предлагает все начать с чистого листа: новый договор, который аннулирует предыдущий, и к тому же аванс в полмиллиона долларов. Понимаешь, что это значит?
Понятно, что это значило: написать такую книгу — это снова сделать себе имя. Верный бестселлер, гарантия успеха и куча денег в придачу.
— Зачем Барнаски такое для меня делать?
— Он не для тебя это делает, а для себя. Марк, ты не понимаешь, об этом деле здесь говорят все. Подобная книга — это сенсация века!
— По-моему, у меня не получится. Я разучился писать. И даже не знаю, умел ли когда-нибудь. А вести расследование… На то есть полиция. Я не знаю, как ведут расследование.
Но Дуглас настаивал:
— Марк, такой шанс бывает раз в жизни.
— Я подумаю.
— Если ты говоришь, что подумаешь, значит, думать ты не будешь.
На этой фразе мы оба рассмеялись: он неплохо меня знал.
— Дуг… Как ты думаешь, можно влюбиться в пятнадцатилетнюю девочку?
— Нет.
— Почему ты так уверен?
— Я ни в чем не уверен.
— А что такое любовь?
— Марк, помилуй, мне только философских разговоров сейчас не хватало…
— Но он ее любил, Дуглас! Гарри безумно влюбился в эту девочку. Он мне сегодня в тюрьме рассказывал: он сидел на пляже, перед домом, увидел ее и влюбился. Почему в нее, а не в кого-то другого?
— Марк, я не знаю. Но мне интересно знать, что тебя так связывает с Квебертом.
— Великолепный, — ответил я.
— Кто?
— Великолепный. Молодой человек, которому не удавалось двигаться по жизни. Пока он не встретил Гарри. Это Гарри научил меня, как стать писателем. Это он научил меня, как важно уметь падать.
— Что ты несешь, Марк? Ты что, пьян? Ты писатель, потому что у тебя талант.
— Нет, именно что нет. Писателем не рождаются, писателем становятся.
— И это случилось в Берроузе в 1998-м?
— Да. Он передал мне все, что знал сам… Я всем ему обязан.
— Расскажи, если хочешь?
— Ладно.
В тот вечер я рассказал Дугласу историю, связывавшую меня с Гарри. Повесив трубку, я спустился на пляж; хотелось свежего воздуха. В сумерках угадывались тяжелые тучи, плотно закрывшие небо: было душно, надвигалась гроза. Внезапно поднялся ветер, и верхушки деревьев заплясали в бешеном танце; сама природа словно возвещала конец великого Гарри Квеберта.
Домой я вернулся совсем поздно. А подойдя к входной двери, обнаружил записку, оставленную кем-то в мое отсутствие. Простой конверт, без адреса; внутри лежал листок с одной фразой, напечатанной на компьютере:
Возвращайся домой, Гольдман.
28. Как важно уметь падать
(Университет Берроуза, Массачусетс, 1998–2002)
— Гарри, если бы из всех ваших уроков надо было оставить только один, который это будет?
— А вы как думаете?
— Для меня это будет как важно уметь падать.
— Согласен. Жизнь — это долгое падение, Маркус. Главное — уметь падать.
1998 год был не только годом великих ледяных ливней, которые парализовали север Соединенных Штатов и часть Канады и оставили миллионы несчастных на много дней без света, но и годом моей встречи с Гарри. В ту осень, окончив Фелтон, я прибыл в кампус Берроуза, пеструю смесь сборных домиков и викторианских построек в окружении обширных, великолепно ухоженных газонов. Меня поселили в симпатичной комнате в восточном крыле дортуаров; соседом моим оказался милый очкарик из Айдахо по имени Джаред, тщедушный и чернокожий, который вырос под родительским крылышком и теперь, явно перепуганный внезапно обретенной свободой, все время спрашивал, имеет ли он право. «Я имею право выйти купить себе колы? Я имею право вернуться в кампус после десяти часов вечера? Я имею право хранить в комнате продукты? Я имею право не ходить на лекцию, если заболел?» Я отвечал, что с тех пор, как приняли 13-ю поправку и отменили рабство, он имеет право делать все, что хочет, и он сиял от счастья.
У Джареда были две мании: повторять пройденное и звонить матери, чтобы сказать, что у него все хорошо. У меня была только одна: стать знаменитым писателем. Я все время писал рассказы для университетского журнала, но там их печатали через раз и на самых последних страницах — вкладках с рекламой никому не интересных местных предприятий: «Типография Лукаса», «Форстер, вывоз мусора», «Парикмахерская Франсуа» или какой-нибудь магазин «Цветы Джулии Ху». Такое положение дел казалось мне совершенно возмутительным и несправедливым. По правде говоря, в университете мне пришлось столкнуться с весьма суровым соперником в лице Доминика Рейнхарца, студента-третьекурсника, обладавшего исключительным писательским талантом: по сравнению с ним я выглядел бледно. В журнале ему всегда отводили почетное место, и после выхода каждого номера я обнаруживал в библиотеке восторженные комментарии студентов по его поводу. Единственным моим верным почитателем был Джаред: он жадно читал мои рассказы, едва они вылезали из принтера, а затем перечитывал еще раз, уже в журнале. Я всегда дарил ему экземпляр, но он непременно шел в редакцию журнала и платил за него положенные два доллара, достававшиеся ему тяжким трудом: по выходным он работал в университете уборщиком. По-моему, его восхищение мною не знало границ. Он нередко говорил: «Ты же такой крутой, Маркус… Что ты торчишь в этом заштатном Берроузе, а?» Однажды вечером, теплым бабьим летом, мы пошли поваляться на газоне кампуса, попить пива и посмотреть на звезды. Джаред для начала спросил, имеем ли мы право распивать пиво в пределах кампуса, потом — имеем ли мы право лежать на газоне ночью, а потом заметил падающую звезду и закричал:
— Загадывай желание, Маркус! Загадывай желание!
— Я загадал, чтобы мы с тобой достигли в жизни успеха, — сказал я. — Ты чем хочешь заняться в жизни, Джаред?
— Я бы хотел стать просто приличным человеком, Марк. А ты?
— А я хочу стать величайшим писателем. Чтобы везде продавались миллионы и миллионы моих книжек.
Он смотрел на меня во все глаза: я видел, как его белки сверкают в темноте, словно две луны.
— У тебя точно получится, Марк. Ты такой крутой чувак!
А я сказал себе, что падающая звезда — это звезда, которая могла быть прекрасной, но побоялась светить и сбежала куда подальше. Вроде меня.