Пандора в Конго - читать онлайн книгу. Автор: Альберт Санчес Пиньоль cтр.№ 81

– И на этом все кончилось? – спросил я.

– Да, – ответил Маркус, – на этом все и кончилось. Потом, когда я приехал в Лондон, меня обвинили в убийстве Краверов и в краже алмазов. – Тут он приподнял плечи так, что они почти коснулись его ушей. – Разве я мог объяснить полицейским, что алмазы были двумя слезинками женщины из племени тектонов?

На этот раз Маркус не переводил взгляд с одного края стола на другой. Он устремил свой взор куда-то вдаль, на какую-то бесконечно удаленную от нас точку; даже тюремные стены не были для него преградой. Я не отважился сказать больше ни одного слова.

Бывают минуты, когда тишина предвещает некое ужасное и важное для истории человечества событие, как это случилось на поляне за несколько минут до первого нападения тектонов. Но иногда тишина свидетельствует о том, что некое ужасное событие уже стало историей. Маркус произнес слова «да, на этом все и кончилось», и вся тюрьма затихла. Наверное, заключенных отвели в другое крыло здания, потому что наступило время обеда или прогулки, и звуки приглушились. Но мне хотелось верить, что тюрьма, сама тюрьма как таковая, слушала нас и конец этой истории заставил ее затаить дыхание. Все звуки затихли, и мне показалось, что никто и ничто не сможет нарушить эту тишину.

– Ваше время истекло, – сказал сержант Длинная Спина и с пронзительным скрипом открыл зарешеченную дверь.

По правде говоря, годы, которые последовали за моим возвращением с фронта, большого интереса не представляют. Я писал книгу и иногда навещал Гарвея, чтобы уточнить некоторые детали и подбодрить его. Дружеское расположение и терпение супругов Мак-Маон были безграничны. Они ничего от меня не требовали, и если я иногда и помогал им по хозяйству, то только по собственному желанию. Мое содержание, таким образом, обходилось мне даром, а деньги, которые я скопил в детском приюте, позволяли жить безбедно. Я писал и писал, и мое существование было столь же однообразным, как жизнь монаха, поэтому мне нечего рассказать о том времени. Может быть, стоит только упомянуть о том, что война с Марией Антуанеттой продолжалась.

Я обнаружил, что ей очень нравилось нюхать гуталин. Если кто-нибудь оставлял открытую банку, она могла часами сидеть возле нее, запустив туда свою голову. Испарения, похоже, вызывали у нее некое подобие опьянения, потому что потом она передвигалась, петляя, словно подгулявший весельчак. Я любезно вызвался чистить ботинки всех обитателей пансиона. Не стоит и говорить, что в мои намерения входило помучить вредное животное. Я садился на табуретку, раскладывал вокруг себя обувь и ставил открытую банку на видное место.

Нетрудно представить себе, какое искушение представляла собой эта банка с гуталином для Марии Антуанетты. Но, с другой стороны, она прекрасно знала, что сокровище зорко стережет ее злейший враг, хотя я и старался притвориться рассеянным. Я мог наблюдать, как она, терзаемая пороком, высовывалась из разных уголков и выглядывала из-за шкафа, не решаясь приблизиться. В конце концов терпение животного иссякало, и черепаха подходила поближе, надеясь, что процесс чистки ботинок целиком поглощал мое внимание.

Не стоит и говорить, что мне только этого и надо было. Я нападал, когда она глубоко запускала свою голову в банку. Быстрое движение щетки по голой спине – и Мария Антуанетта превращалась в черепаху-зулуса, чернее угля. Она убегала, возмущенно подпрыгивая на ходу, как умеют скакать только такие чудовищные создания. Как высоко она прыгала!

К несчастью, во время этого конфликта, на протяжении которого стороны прибегали к хитроумным маневрам и сложным стратегическим ходам, Мария Антуанетта всегда наносила ответные удары. На этот раз она решила писать на мою кровать. Для непосвященных сообщу, что вонь черепашьей мочи сравнима разве что с ароматом омлета из тухлых яиц, приправленного соусом из дохлых моллюсков. В самый неожиданный момент я открывал дверь своей комнаты и обнаруживал сие отвратительное создание на собственном матрасе. Черепаха высоко поднимала хвостик и выпускала из-под него струйку мочи, словно из шприца. Я принимал самые изощренные меры предосторожности, включая навесные замки и щеколды. Но все было напрасно. Рано или поздно Мария Антуанетта пользовалась моей оплошностью, проникала внутрь, мочилась и убегала. Если кому-то это покажется забавным, то я желаю ему от всей души как-нибудь улечься в кровать после тяжелого трудового дня и обнаружить, что подушка обильно сбрызнута мочой черепахи. Одним словом, в очередной раз наш поединок с Марией Антуанеттой закончился вничью.

Единственной достойной упоминания деталью того периода были мои отношения с господином Модепа. Благодаря тому, что мои познания в области французского языка выделяли меня среди других обитателей пансиона, я превратился в официальное лицо, уполномоченное вести с ним переговоры. Однако с первого же дня я свел наше общение к чисто техническим вопросам. Я ограничивался тем, что сообщал ему о том, какую работу надо было выполнить в саду. Этот человек не пришелся мне по душе, что бы там ни говорил господин Мак-Маон. Бесспорно, за садом он ухаживал прекрасно, а кроме того, стал отличной игрушкой для детей Мак-Маона, которые его просто обожали. Даже с Марией Антуанеттой у него установились хорошие отношения, а достичь этого удавалось не каждому. Но у него были свои странности. Например, с хозяевами пансиона и со мной он выдерживал строгую дистанцию. Сначала господин Мак-Маон попробовал убедить его оставить эти церемонии, но это оказалось бесполезно. Его ирландская сердечность наталкивалась на суровые привычки, которые укоренились в этом человеке. Модепа скорее напоминал сержанта, чем рядового колониального солдата. И все мы постепенно отказались от попыток растопить лед наших отношений. В конце концов, если человек предпочитает приказы дружеским разговорам, то это его личное дело. Как бы то ни было, какой-то внутренний голос говорил мне, что доверять ему не стоит. Однажды в саду я решил поговорить с ним начистоту.

– Вы, вероятно, заметили, – начал я, – что господин Мак-Маон и его супруга более расположены и благосклонны к вам, чем я.

Он молчал. Я продолжил:

– Вы прячетесь, не правда ли? А теперь скажите: от кого или от чего вы прячетесь?

– Я не прячусь, – был его ответ, – я просто жду.

– Кого или чего?

– Я не уполномочен говорить об этом.

– Вы ожидаете конца войны, не так ли? Да будет вам известно, что военные преступления не имеют срока давности, – соврал я, чтобы напугать его, а потом закричал на своем французском языке мелодраматическим тоном: – Jamais! [10]

Но мой порыв не возымел на него никакого действия; он снова, как всегда, напоминал глухого краба.

– Вас ищет правосудие? – настаивал я. – Но какое? Правосудие людей или суд Господень?

– Нет! – прозвучал его лаконичный и одновременно возмущенный ответ. Но вдруг, противореча самому себе, он изменил его на противоположный: – Да!