Электрические тела - читать онлайн книгу. Автор: Колин Харрисон cтр.№ 65

Вполне возможно, что Роберто Мартинеса повысили просто благодаря его спокойному, бескорыстному достоинству. Долорес помнила, что ночами он спал на кухне на продавленной раскладушке за ширмой. Теткам нужно было ночью находиться рядом с туалетом, а вторая комната, где он мог бы спать, была отдана Долорес. Рядом с постелью ее отца стояла маленькая тумбочка, которую он нашел во дворе дома, и ее маленький ящик стал единственным личным пространством, которое было у Роберто Мартинеса. Но Долорес знала, что там находится: набор ювелирных инструментов, неработающие часы его отца, скромная шкатулка, инкрустированная перламутром, в которой хранились немногие украшения его жены и конверт с его дипломом об окончании средней школы, сертификатом ювелира и пожелтевшей вырезкой из доминиканской газеты с объявлением о его свадьбе. Все это было накрыто кусочком муслина. На тумбочке стояли распятие и рамка с черно-белой фотографией его жены.

Воспоминания о жене были для Роберто Мартинеса чистыми и святыми, но изредка он грешил и приводил домой на обед какую-нибудь подружку. У него была своя жизнь, которой он не делился с дочерью и сестрами, и Долорес не знала, хотел ли он снова жениться. Ее тетки были устрашающей парочкой и открыто набрасывались на женщин, которых их младший брат приводил домой. Появление жены означало бы более просторную квартиру и уменьшение их власти. Со временем Роберто Мартинес перестал приводить домой редких подруг. Казалось, его вполне устраивало проводить вечера дома и просить Долорес подать ему газету или каталог универмага. Они листали его вместе, выискивая рекламу ювелирных изделий. Он указывал на фотографию с бриллиантовым кольцом и говорил: «Вот здесь, mi corazyn, настоящий бриллиант. Видишь, как свет на краях идет вверх и вниз? Когда ты окончишь школу, – обещал он ей, – я сделаю тебе кольцо». Это она живо помнила.

Когда Роберто Мартинеса перестали интересовать ювелирные каталоги, Долорес поняла, что он слепнет. Он сходил к нескольким бруклинским офтальмологам. Спустя год, когда он стал допускать в работе все больше ошибок, его перевели в отдел доставки «Стейнвея» в качестве бригадира: в этой должности зрение не так важно, как рассудительность, терпеливость и порой спина, которая у него по-прежнему оставалась сильной. Он наблюдал за погрузкой роялей в черные фургоны «Мерседес» и выгрузкой их в школах, музыкальных магазинах и частных домах. Продавцы компании обычно говорили, что если собранный рояль поместится в комнате – любой комнате, – то компания сможет доставить в нее рояль. В любую комнату. Так было легче продавать рояли – и труднее их доставлять. По словам Долорес, это случилось летом 1972 года, за неделю до его сорокалетия, а самой Долорес было семь. Джульярдская школа заказала пятнадцать новых концертных роялей с отделкой из эбенового дерева. Их погрузили по два в грузовик, и колонна из восьми стейнвеевских фургонов въехала в Вест-Сайд. В тот день было очень жарко, температура приближалась к сорока градусам и, как потом узнала Долорес от теток, ее отец несколько часов простоял на горячем тротуаре, отдавая распоряжения водителям и грузчикам, координируя вызов грузовых лифтов и, несомненно, прислушиваясь к вздохам и скрипам гигантских инструментов, каждый из которых стоил двадцать три тысячи долларов. Их следовало бережно поставить на деревянные тележки – и со свойственной ему добросовестностью он относился к этому процессу очень серьезно.

И последний день Роберто Мартинеса был его печальным триумфом: он закончил доставку роялей ценой в треть миллиона долларов – свою самую ответственную работу за все время. Он отправился домой на подземке, вместо того, чтобы возвратиться в пустом фургоне к своей машине, оставшейся в Лонг-Айленде, а в подземке в тот вечер было ужасно жарко. Долорес запомнила бледное, измученное лицо отца, когда тот вошел в их квартиру на Сансет-парк и нетвердыми шагами проковылял на кухню за водой. Ей было всего семь, но она смогла понять, что он сам не свой: вокруг шеи и под мышками у него были огромные круги от пота. Вместо того чтобы пройти к холодильнику, ее отец тяжело рухнул на кухонный стул, купленный в местном мебельном магазине на распродаже, и тихим, неуверенным голосом сказал ей свои последние слова: «Долорес, mi corazon, donde esta tu mami?» Где твоя мать? И тут его сердце разорвалось, и он упал на линолеум.

– Когда papi умер, – объяснила мне Долорес, – у нас совсем не стало денег, и нам пришлось переехать. Мы жили на пособие тети Лусинды и пенсию ее покойного мужа от армии Доминиканской Республики.

Это, несомненно, была бедная жизнь: в обшарпанной квартирке, выходившей на бруклинскую Восьмую авеню, где по ночам дребезжали стекла и тараканы прибегали сквозь половицы из винного ресторанчика внизу. Но ее тетя Лусинда была доброй, хоть и слегка заторможенной, и у Долорес было больше свободы, чем у других девочек. Скудную страховку ее отца – четырнадцать тысяч долларов – пришлось потратить на приходскую школу.

Через несколько лет, рассказывала Долорес, она превратилась в темноволосую девчушку в форме школы Святого Антония: белой блузке с зеленым галстуком, клетчатой юбке и зеленых гольфах. Ее тетки думали было вернуться в Доминиканскую Республику, но тогда Долорес не стала бы американкой. Чтобы уйти от реальности, они все больше полагались на santeria, и порой, возвращаясь домой из школы, Долорес заставала квартиру полной горящих свечей, а ее теток – тихо поющими по-испански перед алтарем. Они ходили к мессе почти каждый день, и, оглядываясь назад, она понимала, что это были всего лишь две необразованные доминиканки пятидесяти с лишним лет, которые рассчитывали на то, что их крепкий младший брат будет заботиться о них до самой их смерти. Теперь они жили в страхе перед постоянно меняющейся и сложной американской культурой. Они чувствовали, что теряют Долорес, проигрывая Америке. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Она взрослела и все больше походила на молодую женщину. В ее лице ощущалась сила, почти жестокость – и это, как они знали, Долорес унаследовала от своей матери. Долорес окончила девятый класс. Им не нравилось то, как она одевается, что показывают по телевизору и как ведут себя юноши. Им особенно не нравился тот молодой человек, который заходил за ней каждый вечер. Ей было всего четырнадцать, она была высокой для своих лет, но это не означало, что она доросла до Микки О'Ши, рослого ирландского паренька, работавшего в гараже на Четвертой авеню.

– Они терпеть его не могли, – сказала Долорес. – Он был такой грязный. Они говорили, что у него даже зубы в машинном масле. Он мне на самом деле не нравился, но внимание так возбуждает, когда ты такая юная. А он был не из нашего района и сразу стал тратить на меня много денег, типа, мы смотрели кино в Манхэттене, и он покупал мне тоненькие такие браслеты. А потом как-то вечером он предложил мне пройтись по Бруклинскому мосту. Было очень поздно – это-то я помню – и все было очень романтично, и я устала, а потом он вроде как швырнул меня на землю, а когда я опомнилась, то поняла, что смотрю на всякие там кабели и провода, а он меня насилует, а под нами проезжают легковушки и грузовики. Все так и гудит! А я, типа, девственница, а он трахает меня вовсю, так что моя голова все время стучит о доски, по которым там ходят. А его подмышка у самого моего лица – он сунул мою голову себе под мышку. А я думаю, что тетки меня просто убьют, всем все расскажут, будут вопить, метаться и все такое прочее... Так это случилось, и он все что-то объяснял. И я помню, что он сбросил мои трусики с моста, потому что они порвались, и отвез меня домой и высадил перед самым домом. Он собирался сказать, типа, чтобы я никому не рассказывала, но я уже и так знала, что не стану рассказывать. Я знала, что со мной все будет нормально... – Долорес смотрела вдаль. Далекие небоскребы Манхэттена и ночной воздух почему-то способствовали воспоминаниям. – Мне было четырнадцать, и со мной все должно было быть нормально. Не знаю. У меня больше никого не было. Ни братьев, ни сестер, ни родителей, понятно? Так что после этого я стала совсем непослушной. Шаталась по улицам, понимаешь, все вроде как меня знали, и я кое-что с разными парнями делала. Но я учила уроки, и все такое прочее, это я помню. А потом все изменилось. Мои тетки начали болеть. А денег у нас не было. Хозяин ресторанчика сказал, что закрывает для меня кредит, потому что мои тетки уже, типа, два месяца ничего ему не платят. Кто-то из церкви – какой-то молодой священник – пришел поговорить с нами. Все стало разваливаться.