По долгу службы Элисон приходилось заниматься решением подобных проблем и конфликтов. Бывало, я в течение целого дня наблюдал за ней, за ее работой, за тем, что и как она делает, и это сблизило нас еще больше. Мне казалось, я уже неплохо знаю Элисон, и это действительно было так. Я догадался, что за уверенностью, с которой она управлялась с десятками служащих и клиентов, за строгими очками деятельной и энергичной бизнес-леди скрывается все то же одиночество. Как-то Элисон рассказала мне, что живет в роскошной квартире на Восемьдесят шестой улице, все окна которой глядят на север — на такой же многоквартирный дом на другой стороне улицы, и только окно столовой выходит на запад, так что из него видны холмы и лужайки Центрального парка. Квартира досталась ей от отца, давно овдовевшего банковского служащего, и Элисон призналась, что когда она переехала туда после его смерти, ее долго не оставляло тяжелое чувство. В самом деле, кому захочется жить в огромной и пустой квартире своего покойного отца? «Особенно на меня действовали обои, старые запахи и прочее, — сказала мне Элисон. — Это было просто невыносимо!.» Со временем, однако, она привыкла, и ей начали импонировать как обилие свободного места, так и внимание прежних соседей отца, многие из которых приняли в ней почти родительское участие. Комнаты оказались очень уютными, и это тоже было немаловажно: человеку, который живет и работает в Манхэттене, просто необходим отдых, после того как он целыми днями сталкивается с прямыми линиями и острыми углами тротуаров, машин, лиц, и Элисон не была исключением из общего правила.
В течение нескольких недель мы болтали почти ежедневно — главным образом, когда в офисах и конторах заканчивался обеденный перерыв и посетителей почти не было. Тогда Элисон подсаживалась за мой столик и рассказывала о том или другом из своих случайных любовников. Как правило, все они были уверены в себе, умны, наделены чувством юмора, хорошо образованны и все равно — ущербны. Каждому чего-то не хватало, признавалась мне Элисон, и дело было не в положении, деньгах или умении ухаживать, а в чем-то совсем другом, для чего она даже не могла найти подходящих слов. Разумеется, мы все в чем-то ущербны, все без исключения, однако Элисон, похоже, обладала особой способностью открывать эту ущербность в мужчинах. Если бы она не нравилась мне так сильно, я мог бы сказать, что она слишком капризна, чрезмерно разборчива, болезненно тщеславна и склонна к мрачному скепсису. Либо она переоценивает мужчин, либо недооценивает себя, думал я, но когда я увидел нескольких ее ухажеров, заходивших за Элисон в ресторан, они показались мне — даже мне! — совершенно нормальными. В чем тут дело, гадал я, и вскоре составил свое представление о том, как Элисон строила отношения с респектабельными мужчинами. Для затравки она позволяла им пригласить себя на ужин или в театр, затем быстренько запускала их к себе в постель — один раз. Можно было подумать — она придерживается какого-то правила или, скорее, инструкции. Затем Элисон преспокойно переходила к другому претенденту, и история повторялась. Вот только что это может значить, я никак не мог взять в толк.
— Можно подумать, ты не особенно стремишься замуж, — сказал я ей однажды.
— Не особенно. — Элисон согласно пожала плечами. — Не думаю, чтобы из меня получилась примерная жена. Я ведь пробовала когда-то, но ничего не вышло.
Я стал расспрашивать, и она сказала, что вышла замуж, когда ей было двадцать с небольшим, однако этот брак оказался коротким и крайне неудачным.
— Впрочем, если бы я встретила подходящего человека, мне хотелось бы завести ребенка, — добавила она. — В крайнем случае можно взять малыша из приюта… Знаешь, как много очаровательных китайчат нуждаются в матери?…
Она не стала больше распространяться на эту тему, но ее лицо еще долго оставалось печальным и настороженным, словно она боялась даже думать об этом. Скорее всего, Элисон понимала, что время работает против нее. Она, разумеется, тщательно следила за своей внешностью, однако это не отменяло ее принадлежности к тому типу женщин, которым красота нужна, чтобы скрыть свою разочарованность в жизни. А Элисон по-прежнему была далека от полного удовлетворения. Ее тело казалось не столько по-девичьи молодым, сколько неиспользованным, в том числе и для материнства. Я знал, что материнство — и не столько вынашивание и кормление грудью, сколько годы хронического недосыпания — воздействует на женское тело самым разрушительным образом, и все же матери, которых я когда-то знал, не возражали, ибо, принеся себя в жертву, они были вознаграждены детьми.
Но для Элисон главной заботой являлся, безусловно, ресторан. Это была тяжелая, затягивающая как наркотик работа, отнимавшая очень много времени. Клиенты, официанты, повара, поставщики — у всех имелись свои требования, свои нужды, свои проблемы. Элисон приходила в ресторан в восемь утра и трудилась до позднего вечера практически без отдыха, если не считать относительно свободных послеобеденных часов. Обычно она уходила не позднее девяти вечера, но часто ей приходилось задерживаться и налаживать работу вечерней смены, что требовало немало усилий, ибо происходящее в обеденном зале было лишь частью большого спектакля.
Однажды в часы относительного затишья Элисон пригласила меня на экскурсию по служебным помещениям, представлявшим собой настоящий лабиринт, начинавшийся сразу за вращающимися дверьми кухни. Собственно говоря, кухонь в ресторане было две и обе очень большие — для основных блюд и для выпечки. Бифштексы рубили на порции и обрезали в разделочной; оттуда они по специальному транспортеру поступали в кухню, где их насаживали на вилки и укладывали на длинную решетку гриля потные, нервные повара, называвшие подсобных рабочих не иначе как «придурками» и «мексикашками». Официанток они именовали «кисками» и «красотками», чего те терпеть не могли, однако приходилось терпеть, потому что на кухне повара были хозяевами положения.
Под кухнями располагались кладовые и разделочные цеха. Подвальные коридоры были низкими и узкими, как на корабле, и над самой головой вились многочисленные трубы — желтые газовые и красные — системы автоматического пожаротушения. Элисон распахнула передо мной толстую дверь с термоизоляционным покрытием, и я вздрогнул от удивления, оказавшись в мясохранилище, где в голубоватом свете висели на крюках половинки туш. Розовое мясо подернулось инеем, под которым едва виднелись написанные синим карандашом даты и клейма оптовиков.
— Не хотел бы я оказаться здесь вечером, — пробормотал я.
Элисон пожала плечами:
— Я привыкла.
В мясохранилище было прохладно, но не холодно, и мы вошли. Огромные, красно-розовые туши в мраморных прожилках жира — безголовые, разделанные на половинки, с распиленными ребрами и отрубленными копытами — словно знали о нашем присутствии благодаря какому-то особому духовному родству, объединяющему всех млекопитающих, и я подумал, что эта безжизненная плоть, которой суждено вскоре превратиться в смех и звонкую монету, в конце концов снова оживет, преобразовавшись в теплую плоть человеческого тела.
В мясохранилище, объяснила Элисон, поддерживается постоянная температура и влажность, чтобы бифштексы «дошли» до оптимальной кондиции.