Эта нехитрая манипуляция помогает нам окончательно сложить кишки и убрать их с дороги, тем самым открыв доступ к желудку.
Как и в случае с первым разрезом, сложность состоит не в том, чтобы удалить желудок (какой-нибудь ацтекский жрец до обеда управится с пятью желудками), а в том, чтобы справиться с кровотечением. Надо отсечь десятки артерий, входящих в желудок, как спицы в колесо, — и чтобы Скилланте при этом не откинул копыта. Френдли вооружается вторым электроножом, и мы с двух сторон принимаемся за работу. Вдруг его снова прорывает:
— Интересное кино. Знаете, засранцы, сколько я уже практикую? Больше пятнадцати лет, считая мединститут. Во имя чего, спрашивается? Чтобы провести целый день в компании необразованных болванов, вдыхая запахи чужих гениталий, в то время как почти вся моя зарплата уходит к моей бывшей жене и разным боссам в министерстве страхования? Нет, конечно, вы тоже вдыхаете эти запахи, но все же.
Его движения становятся немного дергаными. Или это мне мерещится в моем сумеречном состоянии...
— Ах да, — словно спохватывается он. — Я же должен спасать человечество. Например, этого ублюдка с розовым кольцом на пальце, который всю жизнь жрал мясо, курил и не отрывал от стула свою задницу.
— Сшиваю, — говорю я, приступая к одной из крупных артерий. Нитка рвется у меня в руках, и я прошу новую.
— Черт бы их всех подрал, мясников и страховщиков, с Аль-Каидой в придачу, — продолжает Френдли. — Все от них тащатся, а я лезу на стенку. Табак — это же приятно, правильно? Сколько всего на свете приятного, чего я ни разу не попробовал! Пока я штудировал медицинскую литературу, вы курили травку, слушали Марвина Гея
[70]
и трахались в парке.
На этот раз я сшиваю осторожнее, и все обходится. Сам удивляюсь, как ловко я завязал узелок, ведь у меня уже начинают неметь пальцы. Но после того как ты попрактиковался на свинье, потом на трупе и, наконец, на живом человеке, руки сами знают, что делать.
— Сшиваю, — говорит Френдли.
Операционная сестра подает ему нитку, но он тут же умудряется ее запутать и с досадой сбрасывает ее с пальцев прямо в открытую брюшную полость.
— Знаете, кем мне надо было стать? — спрашивает Френдли. — Укротителем змей. Работа такая же, только лучше оплачивается. А вместо этого я спасаю жизнь тем, кто рассчитывал помереть на операционном столе, чтобы потом их родственники отсудили у меня кучу денег. Разве не об этом все мечтают: пешка берет ферзя.
— Доктор Френдли? — подает голос студент-практикант.
— Что еще? — бурчит Френдли.
— А кто в данном случае ферзь?
Под масками раздаются новые смешки.
— Распиздяй! — Подобрав нитяной комок, Френдли швыряет его в лицо студенту, но тот, недолетев, шлепается на пол.
До нас не сразу доходит, что «бови», которую профессор держит в другой руке, втыкается больному в селезенку.
И не просто втыкается, а взрезает ее по инерции. Все, онемев, смотрят, как из надреза хлынула кровь.
— Ёпт! — Френдли выхватывает электронож из открытой раны.
Что такое селезенка? В сущности, это мешочек с кровью величиной с кулак, слева от желудка. У тюленей, китов и скаковых лошадей она большая и содержит дополнительный запас насыщенной кислородом крови. У человека она в основном выгоняет старые или разрушенные кровяные клетки, а также служит тем местом, где клонируются антитела, активизированные инфекцией. Вы можете спокойно прожить без селезенки, что и доказывают люди, пережившие автокатастрофу или страдающие серповидноклеточной анемией. Но ее внезапный разрыв вам ни к чему. Слишком много в ней артерий, поэтому обильная кровопотеря может привести к быстрой смерти.
Френдли в сердцах выдергивает из гнезда питательный шнур и, швырнув электронож на пол, кричит:
— Дайте мне зажим!
— Одним «бови» меньше, — невозмутимо изрекает медбрат и выкладывает на лоток парочку новых зажимов. Френдли хватает оба и предпринимает попытку соединить края разорванной селезенки.
Но зажимы только рвут дальше мягкую ткань.
Кровь брызжет пульсирующими волнами.
— Что у вас происходит? — орет из-за занавески анестезиолог. — Кровяное давление упало на десять пунктов!
— Заткнись! — огрызается Френдли, и мы беремся за дело в четыре руки.
Я тоже схватил пару зажимов. Сейчас меня интересуют только самые большие артерии, потому как других в этом фонтане просто не разглядеть.
Френдли не вмешивается, когда я перекрываю левую артерию, что тянется от основания желудка. Кажется, он просто ничего не замечает. Но стоит мне нацелиться на селезеночную артерию, идущую от аорты, как он ударяет меня по руке, так что я едва не приканчиваю Скилланте на месте.
— Что ты, блин, делаешь?! — вопит он.
— Пытаюсь остановить кровь.
— Ты мне все артерии перекроешь!
Я таращусь на него.
И вдруг до меня доходит: он надеется спасти селезенку, вместо того чтобы изолировать ее от всех артерий и затем удалить.
Ибо если он ее спасет, ему не надо будет писать в отчете, что он ее вскрыл из-за возникших осложнений.
Монитор, контролирующий кровяное давление, подает сигнал тревоги.
— Сделайте что-нибудь! — доносится вопль анестезиолога.
Закрываясь плечом на тот случай, если этот псих опять впадет в буйство, я повторно подступаюсь к селезеночной артерии, и на этот раз мне удается ее перекрыть. Фонтан превращается в небольшой ручей и постепенно сходит на нет.
— Иголку и нитку, — цедит Френдли сквозь зубы. Френдли начинает зашивать уродливый маленький комочек — все, что осталось от селезенки. На полдороге у него ломается иголка.
— Стейси! — срывается Френдли. — Скажите этим засранцам, чтобы они научились делать иголки, или я ухожу в «Глаксо»!
[71]
— Хорошо, доктор, — отвечает Стейси откуда-то издалека.
Следующий шов выходит как надо. То ли потому что Френдли не слишком усердствует, то ли еще по какой-то неведомой мне причине.
— А теперь освободим артерию, — обращается он ко мне.
— Селезенка не выдержит, сэр, — робко пытаюсь возразить я.
— ДЕЛАЙТЕ, ЧТО ВАМ ГОВОРЯТ!
Я разжимаю зажим, перекрывший артерию. Селезенка снова начинает медленно раздуваться.
Затем она лопается по шву на две части, кровь разлетается по всей комнате. Зажим, который держал в руках Френдли, летит в стену, мне же остается снова перекрыть артерию.