101 Рейкьявик - читать онлайн книгу. Автор: Халлгримур Хельгасон cтр.№ 28

Я слушаю «Hello» Лайонела Ричи уже в восьмой раз, полузакрыв глаза на диване, и вот она ступает на ковер в гостиной, слепая девушка… с родинкой и выволакивает меня из голливудской интимности в исландскую холодрыгу. Я тянусь к регулятору громкости и изображаю на лице улыбку, которая должна стать частоколом, за который ничто не проберется… и открываю глаза, как холодильник — дверь с лампочкой:

— Хай!

— Хай.

Она с размаху плюхается в мягкое кресло и кладет ноги на стол. Мы оба ждем, пока ее груди не перестанут колыхаться под синей кофтой. Я ваще. Я еще смею на них смотреть! Это мамины груди. Они принадлежат ей. Лолыч вздыхает, а потом спрашивает:

— Ну как дела?

На этот вопрос я ответить не могу. На него нет ответа. Вот как на него отвечать? Я просто улыбаюсь, и мы решаем прекратить эту болтовню, она тоже улыбается. И пробует еще раз:

— Что новенького?

— С возвращением!

— А-а… спасибо.

— Ты где была? Тусовалась?

— Ага… Мы пошли в гости к Асдис, а она решила нас взять с собой в Акранес, [116] у ее друга был день рождения. Все было так здорово… А ты? Чем занимался?

— Я? Ну, сидел дома, слушал музыку, и все такое…

— Ага. Значит, вот она какая — «обратная сторона» Хлина Бьёрна?

— Да, похоже на то.

— У тебя закурить есть?

— Да.

Мы становимся серьезными, как всякий, у кого в руках огонь. Вот, Лолла, на тебе, продымись. Тебе это полезно, ты моталась на Акранес. «Акраборг» колыхал твои груди в легкой качке. Во, хороший видеоряд: покачивающиеся груди на корабле! Только это, и больше ничего. Плоть — это вода. Женщина — море. А я — боящийся воды суслик с пенопластовой досочкой.

— Вы как, на «Акраборге» плыли?

— Да. А ты в Акранесе бывал?

— Я? Нет, я дальше пристани не совался.

— Ага…

— Да.

— А в Копавоге? [117] Туда ты хоть ездил?

— Нет. Хотя, постой, по-моему, я туда как-то попал на одну тусовку.

— Ты никуда не ездишь?

— Никуда.

— Что ты вообще за тип?

— Я? Само совершенство.

— Ты монах. Монах, и все. В мамином монастыре.

— Ага.

— И в тебе есть что-то такое… милое. Ты такой мальчишечка.

— Ага.

— А о чем ты вообще думаешь? Каким ты видишь себя в будущем?

— Ну, просто… В доме престарелых, и что я перед видаком пытаюсь поднять Его.

— А как же девушка?

— Хофи-то?

— Да. Ты с ней ничего не связываешь?

— Нет. Она такая, как будто в клинике работает, только это еще не совсем клинический случай.

— Ну и что в этом плохого? Я тоже одно время работала в клинике.

— Да не в том дело. Дело в том, что она вместо какого-нибудь полоскания всегда предлагает тебе чувства.

— А тебе чувства не катят?

— Не-а.

— А Лайонел Ричи?

Мы оба улыбаемся, а потом она добавляет:

— Поставь эту песню еще раз. Дай мне послушать.

Мне неохота, а надо. «Хелло» звучит еще раз, но уже по-другому. Отстойная песня. Одни розовые сопли. Я чувствую себя так, как будто сам сочинил всю эту муру. Я улыбаюсь Лолле идиотской улыбкой, а она улыбается мне в ответ, но не так по-идиотски. С каждой затяжкой мое лицо разгорается все сильней и сильней, из меня выходит совсем мало дыма. Такое ощущение, будто Лолла сидит внутри меня. Огонек сигареты — маленькая пылающая родинка. Каждый раз, когда она затягивается, у меня внутри все жжет. Для меня это тяжелейшие минуты в году. Слава богу, их осталось немного.

* * *

Я выношу мусор. Да. Канун Нового года — старый день. От него запах гари, хотя взрывать петарды еще не начали; в воздухе пахнет паленым. Последний день на жаровне. Небо табачно-желтое. Облака старые. Если пойдет дождь, он будет прокисшим. Безветрие, приятная степень загрязненности. Море густое и клейкое, вся вода комками. Последний срок реализации всего. Все в последний момент. По городу развозят годовые запасы разочарования, на улицах «лежачие полицейские» — сметенные в кучу обломы. Подтаявший снег как смерзшиеся разбитые надежды. Грязные сугробы — заплесневелые мечты. Канун Нового года — сгущенный день, 364 дня спрессованы воедино в вакуумной упаковке.

Я кладу мусор — год в бак-гроб. А где же дворники? Могильщики дней. «Могильщики дней»! Какие-то сантименты лезут в голову в эти последние сантиметры старого года. Лирика. Рылика. Наверно, потому что я под какими-то непонятными мозольными колесами, которые, кажется, забыл у нас папа. Я даже смотрю на дерево во дворе. Стою и смотрю на дерево во дворе. Дерево стоит во дворе, воздев все свои десять пальцев к Богу, и они с помощью киношных спецэффектов преображаются в десять горелых мослов: черные промокшие костлявые ветки — обгоревший скелет дерева. И черный кот быстро выкатывается со двора и медленно проявляется, как полароидный снимок, у моих ног. Животные и Новый год. Как они относятся ко взрывам петард? Собакам надо давать снотворное или отвозить за город. Но помнят ли они прошлую дозу снотворного? Ощущение времени у зверей. Может, они живут по какому-нибудь мусульманскому календарю? И год у них длиннее? Я как-то смотрел один документальный фильм про то, как лошади собрались вместе поплакаться о своей загубленной молодости. Зоопсихология. Разве люди до этого еще не дошли? Ну вроде какой-то намек на прогресс есть. «Мемуары Трезорки из Хусафетля, записал Гест Торлиндссон». Смотрю на черного кота. Ни с того ни с сего мне кажется, что это не кот, а ребенок, спасшийся во время пожара, обгорел дочерна, пальцы сгорели, от носа мало что осталось, подбородка нет, белка в глазах тоже. Ну да. Какая-то гарь в воздухе. Адский огонь? Вечно из меня прет какая-то библейская чушь. Что такое? Нет, Новый год — не для зверей. Это однозначно для сапиенсов. У старины Торира новогоднего настроения вечером не предвидится. А у Трёста с Марри — гости.

Новый год — конец света в миниатюре. Мини-судный день. Военные учения перед этим, настоящим. Все сердца охвачены огнем… на самом деле всего-навсего новогодним огоньком. Мы пыжимся дострелить петардами до звезд и воображаем, что это взрываются планеты, что в Солнечной системе все сходит с орбит. С небес с ревом сигают кометы, в парашютах сгорают светила, последняя искра падает на землю — и все, и мира больше нет.