Бангкокская татуировка - читать онлайн книгу. Автор: Джон Бердетт cтр.№ 68

Я перешел на другую сторону улицы к украшенной шляпками гвоздей черной готической двери — почти неприметному входу в «Безымянный бар» — эксклюзивный и настолько востребованный, что не нуждался ни в какой рекламе. Туда не попасть без официального представления. Но всякий, кто вырос на этой улице, знал пароль, и дородный, в татуировках привратник провел меня внутрь.

Как и следовало ожидать, основную часть мест вокруг сцены занимали женские задницы, в большинстве своем японские, хотя попадались решившие отдохнуть от ремесла тайки. А все остальные посетители были белыми геями. На сцене — только голые юноши и девушки, отобранные за юность и красоту, за форму тела, длину членов и качество украшений.

Я подоспел к последнему акту. Свет померк, в динамиках зазвучала мелодия «Ночи в белом атласе», и на сцене появилась обнаженная фигура в черной маске палача. В свете прожекторов засверкали татуировки, и все, особенно японки, восхищенно ахнули. Выбежали нагие юноша и девушка, упали на колени и принялись трудиться над членом выступающего. Когда знакомая музыка достигла крещендо, из небытия словно по волшебству возникла картина сражения при Мидуэе. Я понятия не имел, заметил он меня или нет. Но даже если так, мы оба понимали, что это не имеет значения.

Покинул клуб через десять минут после того, как пришел. Час отбоя уже наступил, и в районе Пат-Понга было не протолкнуться. Задержался у входа в какой-то клуб, достал мобильный телефон и нажал на клавишу быстрого дозвона:

— Предлагаю тебе сердце. Ты отдашь мне свое?

— Нет, если ты собрался умереть.

— Его необходимо остановить. Ты это понимаешь.

Долгая пауза.

— Это не просто. Что ты собираешься делать?

— Жить с тобой. Спать с тобой.

— Думаешь, это поможет?

У меня екнуло сердце.

— Стоит попробовать. Как ты считаешь?

Полагаю, фаранг, твоей перекошенной морали присуще считать, что если работающие в правоохранительных органах мужчина и женщина по каким-то причинам (например, если требуется устроить засаду или вести наблюдение) вынуждены изображать из себя любовников, им ни в коем случае нельзя перейти грань и, обнимаясь, поддаться соблазну? Так?

Нам на это было наплевать. И, оказавшись в крохотном любовном гнездышке на Тридцать девятой сой — ничего другого я не смог осилить в этом дорогом районе города, — мы набросились друг на друга, словно кролики. Чанья не только красива, она еще щедра. Кто я такой, чтобы ее не любить? Пусть исключительная красота — не ее заслуга, зато дружелюбие рук и мягкая заботливость, теплые прикосновения, сладкие ласки и внутренняя доброта — это от души. А я — не камень. К тому же в нашу задачу входило открыто демонстрировать страсть — особенно по вечерам, прогуливаясь у открывающихся японских клубов, когда у каждого входа стоит мамасан и озирает улицу. В дневное время наши обязанности носили более практичный характер.

Это была традиционная маленькая квартирка, где омовения полагалось совершать в огромной бадье с водой во дворе, двух конфорочная газовая плита стояла тоже во дворе — да, да! Был еще шаткий шкаф — и все. Я купил пару циновок, и мы клали их рядом.

Сильнее всего я любил ее по утрам. Сонная Чанья ложилась на бок, чтобы принять меня сзади. Или по вечерам, когда испытывала сильное возбуждение? Или днем, когда, прикрываясь от соседей саронгом, мылась во дворе? Не спрашивайте. Любовь — это безумие, пронизывающее каждую клеточку. Тем более сильное, если ее подогревает сознание, что жить скорее всего осталось не больше недели. Мы постоянно держали мобильные телефоны заряженными и ежедневно забегали в ближайшее интернет-кафе. День за днем, ночь за ночью. Но ничего не происходило, никто не собирался на нас нападать. В нас постепенно зрела самоуспокоенность. Если я вспоминал о своей должности, то пытался выудить у Чаньи информацию. Она не отказывала, однако сохраняла за собой право на множество купюр. Вторая половина ее отношений с Митчем Тернером очень напоминала историю Отелло. Только ни слова не было сказано о Яго.

Чанья вернулась в Таиланд, когда на телевизионных экранах завороженного мира снова и снова рушились башни-близнецы. Она привезла с собой больше ста тысяч долларов и не собиралась больше торговать своим телом. Ей исполнилось двадцать девять лет — многовато для этой профессии. Она построила новый дом для родителей, купила им двадцать буйволов, которых старики решили оставить на племя — труд не такой тяжелый, как выращивание риса на полях, — определила двух младших братьев в самые лучшие платные школы в Таиланде. Чанья гордилась блестящей сестрой, которую устроила на биологическое отделение университета Чулалонгкора. А когда заплатила по всем счетам, осталось не так много денег. Однако много и не требовалось. В конце своего пребывания в Вашингтоне, мучимая тоской по дому и сомнениями в себе, Чанья решила посвятить себя Будде и тем самым исправить подпорченную недостойным ремеслом карму. Ей предстояло стать майчи — буддийской монахиней. Она была королевой деревни, идолом семьи, почти богиней для всех, кто хоть что-то понимал в сельской жизни Таиланда.

Стараясь наверстать упущенное время, она как можно больше оставалась с родителями, особенно с отцом, правоверным буддистом.

— Ничего не желать — вот настоящий экстаз, — говорил он ей.

Чанья понимала, что лекарства белых, которые могли подарить ему лишние десять лет на земле, были для него сомнительной радостью: они налагали больше ответственности, чем приносили счастья. Отец искренне не понимал, зачем искусственно продлевать жизнь, и принимал лекарства из вежливости, чтобы не обидеть дочь. Чанья купила мотоцикл «хонда» и каждое утро возила отца в храм на молитву, завидуя его чистоте и желая вернуть утраченную невинность.

Когда она не ездила в храм, вставала затемно и отправлялась навестить кузину, которую знала с самого рождения. Они с Джиап были одногодками; но хотя кузина могла похвастать такой же красотой, никогда не соблазнялась деньгами и не грешила гордыней. Джиап жила в зоне вне времени, где люди занимались примитивным сельским хозяйством. Чанья смотрела, как двадцатидевятилетняя мать троих детей выводила буйвола на топкое поле и тихо напевала животным на исаанском диалекте, так же легко и радостно, как сама Чанья в пору своего детства. Их разделяло не просто географическое пространство; различие между ними измерялось не в милях и во времени — между ними словно встала стеклянная стена. В Америке Чанья чувствовала себя легче и свободнее в отношениях с теми, с кем ей приходилось знакомиться. А на родине возникло ощущение тяжести, уныния и потерянности.

Но депрессия не всегда давила на плечи — днем иные силы определяли ее мысли. Существовала небольшая проблема, о которой никто из поселения не решался ей сообщить, так что пришлось снаряжать делегацию из соседней деревни. И вовсе это была не проблема — даже нечто очень хорошее. А делегаты оказались явными сторонниками мирской составляющей тайского образа мыслей.

Спокойно и с выводящим из себя нежеланием перейти к сути дела они объяснили Чанье, насколько блестящей была ее сестра. Постоянно первая в классе, она обладала не только способностями, но и чем-то таким, что можно назвать даром Будды. И если бы кто-нибудь оказал ей помощь и спонсорскую поддержку, сумела бы кончить тайский медицинский институт. Однако…