Ну, старику эта штука понравилась, он очень скоро выучил ее
наизусть и читал так, что лучше и не надо. Он словно нарочно для этого родился,
а когда набил себе руку и разошелся вовсю, то можно было залюбоваться, как у
него это получается: когда он декламировал, он рвал и метал, просто из кожи
лез.
При первом же удобном случае герцог напечатал театральные
афиши, и после того у нас на плоту дня два или три была сущая неразбериха – все
время только и знали, что сражались на мечах да репетировали, как это
называлось у герцога.
Однажды утром, когда мы были уже в самой глубине штата
Арканзас, впереди, в излучине реки, вдруг показался какой-то захудалый
городишко. Не доезжая до него трех четвертей мили, мы спрятали плот в устье
какой-то речки, так густо обросшей кипарисами, что она походила больше на
туннель. Все мы, кроме Джима, сели в лодку и отправились в город – поглядеть,
нельзя ли тут дать представление.
Нам здорово повезло: нынче днем в городе должен был
выступить цирк, и из деревень уже начал съезжаться народ – верхом, и на
дребезжащих повозках. Цирк должен был уехать к вечеру, так что наше
представление пришлось кстати и могло иметь успех. Герцог снял залу суда, и мы
пошли расклеивать афиши. Вот что на них было напечатано:
ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА!!!
ИЗУМИТЕЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ!
Только один спектакль!
ЗНАМЕНИТЫЕ ТРАГИКИ Давид Гаррик Младший
[7] из театра
«Друри-Лейн» в Лондоне и Эдмунд Кин-Старший из Королевского театра «Уайтчепел,
Пудинг-лейн, Пиккадилли, Лондон, и из Королевских театров в Европе в своем
непревзойденном шекспировском театре под названием СЦЕНА НА БАЛКОНЕ из „Ромео и
Джульетты“!!!
Ромео – мистер Гаррик.
Джульетта – мистер Кин.
При участии всей труппы!
Новые костюмы, новые декорации, новая постановка!
А также захватывающий, неподражаемый и повергающий в ужас
поединок на мечах из «Ричарда III»!!!
Ричард III – мистер Гаррик.
Ричмонд – мистер Кин.
А также (по просьбе публики) бессмертный монолог Гамлета!!!
В исполнении знаменитого КИНА!
Выдержавший 300 представлений в Париже!
Только один спектакль!
По случаю отъезда на гастроли в Европу!
Вход – 25 центов; для детей и прислуги – 10 центов»
Мы пошли шататься по городу. Почти все лавки и дома здесь
были старые, рассохшиеся и испокон веку некрашеные; все это едва держалось от
ветхости. Дома стояли точно на ходулях, фута на три, на четыре от земли, чтобы
река не затопила, когда разольется. При домах были и садики, только в них
ничего не росло, кроме дурмана и подсолнуха, да на кучах золы валялись рваные
сапоги и башмаки, битые бутылки, тряпье и помятые ржавые жестянки. Заборы,
сколоченные из разнокалиберных досок, набитых как попало одна на другую,
покривились в разные стороны, и калитки в них держались всего на одной петле –
да и та была кожаная. Кое-где они были даже выбелены, – видно, в давние времена,
может, еще при Колумбе, как сказал герцог. Обыкновенно в садиках рылись свиньи,
а хозяева их оттуда выгоняли.
Все городские лавки выстроились вдоль одной улицы. Над ними
были устроены полотняные навесы на столбиках, и приезжие из деревни покупатели
привязывали к этим столбикам своих лошадей. Под навесами, на пустых ящиках
из-под товара, целыми днями сидели здешние лодыри, строгали палочки карманными
ножами фирмы Барлоу, а еще жевали табак, зевали в потягивались, – сказать по
правде, все это был препустой народ. Все они ходили в желтых соломенных шляпах,
чуть не с зонтик величиной, зато без сюртуков и жилетов, звали друг друга
попросту: Билл, Бак, Хэнк, Джо и Энди, говорили лениво и врастяжку и не могли
обойтись без ругани. Почти что каждый столбик подпирал какой-нибудь лодырь,
засунув руки в карманы штанов; вынимал он их оттуда только для того, чтобы
почесаться или одолжить кому-нибудь жвачку табаку. Все время только слышно
было:
– Одолжи мне табачку, Хэнк!
– Не могу, у самого только на одну жвачку осталось. Попроси
у Билла.
Может, Билл ему и даст, а может, соврет и скажет, что у его
нет. Бывают такие лодыри, что за душою у них нет ни цента, даже табаку ни
крошки. Эти только и пробавляются займами, иначе им и табаку никогда не видать.
Лодырь обыкновенно говорит приятелю:
– Ты бы мне одолжил табачку, Джек, а то я только что отдал
Бену Томпсону последнюю порцию.
И ведь всегда врет; разве только чужак попался бы на эту
удочку, но Джек здешний и потому отвечает:
– Ты ему дал табаку? Неужто? Кошкина бабушка ему дала, а не
ты. Отдай то, что брал у меня, Лейф Бакнер, тогда, так уж и быть, я тебе одолжу
тонны две и расписки с тебя не возьму.
– Да ведь я тебе один раз отдал долг!
– Да, отдал, – жвачек шесть. Занимал-то ты хороший табак,
покупной, а отдал самосад.
Покупной табак – это прессованный плиточный табак, но эти
парни жуют больше простой листовый, скрученный в жгуты. Когда они занимают
табак, то не отрезают, как полагается, ножом, а берут всю пачку в зубы и грызут
и в то же время рвут ее руками до тех пор, пока пачка не перервется пополам;
тогда владелец пачки, глядя с тоской на возвращенный ему остаток, Говорит
иронически:
– Вот что: дай-ка ты мне жвачку, а себе возьми пачку.
Все улицы и переулки в городе – сплошная грязь; ничего
другого там не было и нет, кроме грязи, черной, как деготь, местами глубиной не
меньше фута, а уж два-три дюйма наверняка будет везде. Повсюду в ней валяются и
хрюкают свиньи. Глядишь, какая-нибудь свинья, вся в грязи, бредет лениво по
улице вместе со своими поросятами и плюхается как раз посреди дороги, так что
людям надо обходить ее кругом, и лежит, растянувшись во всю длину, зажмурив
глаза и пошевеливая ушами, а поросята сосут ее, и вид у нее такой довольный,
будто ей за это жалованье платят. А лодырь уж тут как тут и орет во все горло:
– Эй, пес! Возьми ее, возьми!