Словно бы чей-то чужой, посторонний голос произнес в мозгу
Гвидо этот простой и в то же время страшный вопрос, и он схватился за голову,
трезвея, начиная связно мыслить — и покрываясь ледяным потом от всех тех
вопросов и ответов, которые вдруг начали его терзать.
* * *
Она не могла уйти через окно — слишком высоко, стена
отвесна. Дверь по-прежнему заперта изнутри. Не сквозь стену же она прошла! Не
лунный же луч ее унес! Или… или и впрямь лунный луч — как принес, так и унес?
Но нет, Гвидо любодействовал не с призраком. Он до сих пор
ощущал аромат ее кожи, ее желания, а воспоминание о том, как жаркое лоно
стиснуло его плоть, было столь острым и живым, что при одной только мысли об
этом увядшее естество вновь начало расцветать. Она была реальной — во всяком
случае, в тот миг, когда их тела сливались. А до этого? А после? Какая сила
создала ее и даровала Гвидо, чтобы вознести его на вершины наслаждения, в то же
время низринув в бездны унижения?
Во всяком случае, не бог. Значит… он. Дьявол! И она —
дьяволица. Суккуба!
…Гвидо отшатнулся, заполз на свой убогий, жесткий топчан,
как бы надеясь, что смиренное благочестие десятков, а то и сотен безгрешных
монахов и монахинь, спавших здесь прежде, защитит его от дьявольских козней.
Так страшно, как сейчас, ему не было никогда в жизни. Ведь,
не будучи уверен в существовании бога, порою называя его в мыслях своих
выдумкой человечества, тиранившего себя самого, он, естественно же, не мог не
усомниться и в существовании божьего антипода! Но дьявол всегда был для него
лишь дополнением выдумки о боге — так черное дополняет белое, тень — свет,
смерть — жизнь… И вот он только что получил неоспоримое доказательство бытия
дьяволова! Не является ли это одновременно и доказательством божьего бытия?!
Гвидо попытался поднять руку и сотворить крестное знамение,
но длань словно бы окаменела и не слушалась. Это испугало бы его, не будь он
уже и без того напуган сверх всякой меры.
Итак, терпение господа, который более двадцати лет слышал от
Гвидо Орландини только нетерпеливые мольбы да упреки, наконец истощилось, и он
решил покарать нечестивца так, как тот заслуживал. Господь просто и
неопровержимо доказал Гвидо, что никогда не мог снизойти к его мольбам, ибо не
заслуживал Гвидо сего снисхождения: по сути своей он был настолько слаб и порочен,
что уподобился самой глупой твари от одного лишь запаха похотливой самки.
О боже… Боже! Сколько же упреков, сколько проклятий
исторгала душа Гвидо, и все их впитали небеса — для того, чтобы пролиться на
него огненным дождем, обрушить кару, которую он, несомненно, заслужил.
Как избежать ее? Как умилостивить бога? Как уверить в своей
полной покорности?
Гвидо соскочил с топчана и распахнул крышку своего сундучка.
Там, под несколькими любимыми книгами, лежала плеть — тугая, новенькая плеть,
заскорузлая от крови маленького мальчика, которого жестоко избили, когда он в
первый и последний раз отважился проявить непослушание воле господней и
попытался бежать из монастыря. Этого мальчика звали Гвидо… Суровый воспитатель,
отходивший его до полусмерти, в ярости и усталости отшвырнул плеть — да так и
забыл о ней. Гвидо поднял, спрятал — и с тех пор хранил как драгоценную
реликвию, ибо она являлась свидетельством того самого немилосердия божьего, в
котором он черпал устои своего неверия.
И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, он
схватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.
* * *
Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в аду
истязают грешн