– Эйдос или жизнь! Выбирай! Смерть тела или смерть духа!
Говори, или застрелю! – змеей пробираясь в самое сердце Антона, пророкотал
жуткий голос.
– Смерть духа… Отказываюсь от всех прав на эйд… – едва
двигая губами, выговорил Антон.
– Эйдос! – услужливо подсказал Тухломон.
– Отказываюсь от прав на эйдос и передаю его Ту…
– …хломон я. Нету у меня ни мамочки, ни папочки! Повторяй,
не зли сиротинушку!
– Тухломону! – убито повторил Огурцов.
Комиссионер приятно заулыбался и одобряюще похлопал герцога
гигиенических простыней по щеке.
– Надо бы погромче, да и так сойдет! Умничка, все сделал для
папочки! А за то тебя люблю я, потому что ты лапуля! Потому что ты, хмырюля,
Тухломону угодил! – умиленно и в рифму сказал он, перевирая известный детский
стишок.
Страшный рот Тухломона захлопнулся. Зловоние мгновенно
исчезло. Под глазами Тухломона обозначились мешочки, а само лицо провисло и
обмякло, точно тронутый плесенью помидор. Плечи съежились, грудь опала. Да и
сам комиссионер предстал вдруг жалким и ничтожным созданием. Огурцов с внезапным
и стыдным прозрением понял вдруг, что то, чего он боялся, и то, чем так
брезговал, оказалось просто дрянью – самым заурядным и нестрашным пластилином.
Пластилиновым оказался и червяк, и ужасный пистолет. Дуло его смялось и
поникло. Тухломон, покосившись на него, небрежно скатал пистолет в ком и
прилепил его к ноге. Ком расправился, растекся и стал на место, как влитой.
– Преполезная вещица! Ах-ах, знал бы ты, сколько дряни я из
него уже лепил: и бомбы, и обручальные кольца, и чемоданчики с деньгами, и депутатские
удостоверения… – поведал он по секрету.
Устыдившийся Огурцов осознал, что стал жертвой грандиозного
блефа. Но было уже поздно что-либо менять. Комиссионер, старчески шаркая,
подошел к Антону и, запустив руку ему в грудь по самое плечо, что-то извлек.
Это было не больно, разве что слегка противно. Огурцов так и не понял, что у
него отняли, но испытал страшную пустоту.
– Ну вот и все!.. Как видишь, совсем не больно. Раз, два-с –
и готово! Он и ахнуть не успел, как Тухломоша эйдос съел! – по-дружески заявил
комиссионер, алчно разглядывая что-то лежащее у него на ладони… – До чего ж
жалкий клиент пошел! Одного селедкой пуганешь, другого поцелуем, третьему шприц
в нужный час подсунешь – и все, пакуйте груз… Э, милый, опростоволосился ты!
Разве ж я тебе что мог взаправду сделать? Да ни в коем разе! Сказано: ни волоса
не упадет с головы!.. Так только покричать, ногами затопать, червячка
изобразить!
Огурцов шагнул вперед и, схватив комиссионера за шиворот,
проблеял какие-то скомканные и невнятные слова. Кажется, он просил, почти молил
вернуть ему что-то, но знал уже, что это «что-то» потеряно для него навсегда, а
вместе с ним потеряно и все хорошее, что было и что могло бы быть. Потеряна
надежда.
– Ну, бывай, солнце, не болей! Болеть тебе теперь никак
низзя, потому как твое бессмертие накрылось медным тазом!.. Эхе-хех, самому
смешно даже! А всего тебе только и стоило – хе-хе! – что пнуть меня хоть в
треть силы или шкатулкой в меня бросить! Я б сразу и ушел!.. Нет во мне силы,
пластилиновый я, дохлый!.. Прощевай теперя, бедолага! Пей витамины, родимый, и
не чихай!.. – с лживым сочувствием произнес Тухломон, решительно высвобождаясь
из огурцовских пальцев.
Небрежно помахав султану одноразовых полотенец ручкой,
комиссионер хладнокровно шагнул в стену и растаял. Огурцов постоял немного в
пустой комнате, а затем, всхлипывая, присел на корточки и горестно начал
собирать с ковра таблетки. В груди у него зияла невидимая черная дыра.
Глава 4
Сколько шестерок в тузе?
Расставив пальцы, Улита с умилением разглядывала свои руки.
– Ах, какие они у меня красивые! И ведь ноги ничуть не хуже!
И никто не ценит, разве что идиоты-джинны! Все видят только толстую слониху!
– «Толстую слониху» сказать нельзя. Это бессмысленно. «Толстая
слониха» – это как «здоровенная лосиха». Лосиха и так здоровенная. Достаточно
просто «слониха» или «лосиха», – заметила Дафна.
Улита подбоченилась. Светильники в приемной тревожно
закачались. Висельники на картинах зажмурились. Античная статуя в ужасе
отвернулась и закрыла лицо руками.
– Выключи звук, светленькая! Сама я себя могу хоть бегемотом
называть. Но если кто-то посторонний вякнет еще раз про лосих, пусть учтет: на
кладбище еще полно свободных норок! – грозно произнесла ведьма.
– Никто тебя никак не называл! Речь шла совсем о другом! –
упрямо возразила Даф.
– Да уж, да уж! Разговор о слонах, лосях и прочих
водоплавающих насекомых, конечно, затеялся чисто случайно! Смотри, светлая,
крылья отсеку!
Видя, что Даф обижают, Депресняк выгнул спину и зашипел.
Ведьма удовлетворенно кивнула.
– Ну все! Я предупреждала! Сейчас кто-то лишится хвоста! Я
тебя насквозь вижу! Ты блондинка только с виду, а в душе ты подлая брюнетка! –
мрачно сказала она.
– Посмей только тронуть моего котика! – рассердилась Даф.
В следующую секунду Улита материализовала рапиру, а Даф –
флейту. Депресняк, не имея ничего, что можно материализовать, выпустил когти.
Мир бодро покатился к войне.
– Может, объявим перемирие? Ну хотя бы на полчаса? – зевнув,
поинтересовался Мефодий. Он привык уже к тому, что хотя в целом Даф и Улита
ладят неплохо, все равно раза три в день у них начинается разборка.
Улита задумалась. Устраивать резню в приемной не входило в
ее в планы. К тому же она уже успела остыть.
– Ты как? Против перемирия ничего не имеешь? – подозрительно
спросила она у Даф. – Учти: через полчаса я сотру тебя в порошок!
– Угу. Я засекаю время, – кивнула Даф, убирая флейту.
Улита небрежно отбросила рапиру, улыбнулась и полезла к Даф
обниматься. Вскоре, окончательно успокоившись и глотая конфеты, ведьма уже
зачитывала Дафне и Мефодию по памяти краткую историю мрака и Канцелярии в
Тартаре.