Надпись - читать онлайн книгу. Автор: Александр Проханов cтр.№ 115

Все эти прославленные и значимые люди тесно скапливались в вестибюле, отделенном от главного зала прозрачной стеной, за которой, в великолепной пустоте, под хрустальными люстрами стояли бесконечно длинные столы, белели скатерти, сверкали стекло и фарфор, были расставлены дивные яства, редкие деликатесы, красная и белая рыба, копчености, соленья, бутылки с вином, коньяком и водкой. Огромный, приготовленный к пиру зал, великолепно сиял сквозь стеклянные панели и двери, не пропускавшие копившуюся массу людей. Чопорная охрана с раздувшимися от пистолетов боками стояла на страже великолепного царского застолья, оберегая его от вторжения.

Коробейников, стиснутый со всех сторон, чувствовал напряженное ожидание, упорное стремление сквозь хрупкое стекло в сияющую пустоту, жадные взоры, голодную перистальтику, слюноотделение, течение сока в мужских и женских желудках, раздражающее веселье, которым люди маскировали свой голод, неудобное стояние, неловкость ожидания, когда, невзирая на звания, титулы и награды, все были скучены, обезличены, отделены от желанной еды и питья, собраны в накопитель, напоминавший огромное стойло, переполненное живой, спрессованной массой. Драгоценная свежесть банкетного зала была застекленным вакуумом, куда давила громадная масса. Навалится на хрупкую оболочку, продавит с хрустящим звоном, мощно и тучно вломится в желанную пустоту.

- Не пора ли по маленькой в честь праздничка пропустить? - подмигнул Коробейникову навалившийся на него адмирал, кивая на большие, висящие над входом часы.

- С морозца бы оно того, не мешало! - бодро, по-шаляпински, отозвался с другого бока известный оперный бас, надавливая на Коробейникова животом.

Оба были смущены, тайно унижены и обезличены, поставлены вровень со всеми. Были равны друг другу, как бывают равны люди в бане, без одежды, с одинаковыми шайками, на каменном мокром полу. В этом Коробейников усматривал тайный замысел, скрытый ритуал государства, борьбу с гордыней своенравных, вознесшихся мужей, которые в одночасье могли превратиться в ничто.

Стрелка часов, которую торопили и подталкивали тысячи нетерпеливых глаз, достигла наконец долгожданной отметки. Прозрачные стены раздвинулись. Толпа, черная, жадно-топочущая, устремилась в банкетный зал, топорща пиджаки, путаясь в платьях, давясь и гудя. Стала растекаться вдоль белоснежных столов. Протягивали руки с вилками к семге и белорыбице. Ухватывали с блюд ломти копченого мяса. Спешили наполнить рюмки, недовольно оглядывались на соседей, торопясь опередить в обретении лакомств. Теснимый, проволакиваемый вдоль столов, Коробейников зацепился за угол, где нарядной клумбочкой стояли бутылки с наклейками, краснела и чернела икра, быстро исчезавшая под ударами ножей и вилок. Исподволь замечал, как в дальней части зала, где стоял отдельный, перпендикулярный остальным стол, появлялись неторопливые, властные люди, тщательно отделяемые от зала охраной. Размещались в том же порядке, что и на трибуне мавзолея. Переговаривались, будто не замечали шумного многолюдья, - одна семья, одна товарищеская компания, один трудовой коллектив, собравшийся перекусить. И едва блеснула белой искрой рюмочка водки в руках широкоплечего генсека, едва эту мимолетную искру уловили глаза во всех концах зала, сразу же началось мощное, яростное поедание.

Вокруг Коробейникова шевелились мокрые жирные губы, обнажались зубы и десны, вываливались и пропадали языки, щурились или выпучивались глаза. В открытых ртах исчезали куски рыбы, ломти сочного мяса, хрустящие соленья. Булькала водка. Ходили ходуном кадыки. Напрягались желваки. Было видно, какое удовольствие получает едок, когда в его желудок падает кусок пищи, обволакивается желудочным соком, начинает разлагаться, впитывается в кровь через стенки кишечника. Под пиджаками и дамскими блузками в набухающих животах шло усвоение пищи, трепетала перистальтика, выделялись газы. Это коллективное поедание было жутким. Напоминало толчею у корыта. Хрусты и хлюпанья у огромной кормушки. Тварность, животность были лишены одухотворенности. Одна живая биомасса поедала другую, умертвленную. И он сам, подтаскивая к губам розовый лепесток семги, с неестественной улыбкой чокаясь с незнакомцем-соседом, был отвратителен себе, пугался своей тварности и обезличенности, тому, что стал частью огромного липкого комка пластилина.

Азарт, с каким эти неголодающие, привилегированные люди поедали дармовую вкусную пищу, с какой готовностью они утратили свою индивидуальность, как легко и охотно превратились в стадо, не замечая изощренного унижения, которое учинила над ними власть, - все это пугало Коробейникова. Пугало в других и в себе. Эта стадность, в которой терялась всякая организация и иерархия, была прямой противоположностью недавно пережитого восхищения, когда на священную площадь слетались бестелесные духи, осеняли великое красное государство, наполняли его высшим божественным смыслом, сулили бессмертие.

Эта концентрированная алчная животность была могущественней тонких энергий. Требующая пропитания плоть отворачивалась от горнего света. Была готова изгрызть, изжевать, залить кислым желудочным соком драгоценный кристалл мавзолея, каменные кружева Спасской башни, райские цветы Василия Блаженного. Само государство, состоящее из великолепных плотин, могучих подводных лодок, космических кораблей, страна, защищаемая непобедимой армией, вдохновляемая мудрой партией, воспеваемая цветущей культурой, могла быть изъедена и изгрызена жадными ртами, впивающимися ненасытными зубами, как бывает изъеден капустный кочан, когда на него нападают несметные толстые гусеницы, ненасытные жирные черви.

Это прозрение ужасало Коробейникова, который перестал есть, наблюдал мерцающие по всему залу вспышки вилок, блеск рюмок, слышал нарастающий утоленный гул разомлевших голосов. Бессмертие, которое сулил ритуал священного красного праздника, побеждалось смертью обреченной на гниение плоти, рыхлой, сырой материей, в которую не проникал дух.

Перпендикулярный стол, оберегаемый охраной, отделенный от банкетного зала пустым пространством, привлекал внимание гостей. Все, кто насыщался за общими столами, продолжая жевать, разговаривать, исподволь, ревниво взглядывал туда, где разместилось политическое руководство страны. Стремился туда, хотел быть замечен, хотел вкусить высочайшего внимания. Но дюжие, в черных костюмах, охранники, прикрывая ладонями пах, суровыми взглядами оберегали пустое разделительное пространство.

Коробейников тоже смотрел. Те, кто утром на мавзолее казались величественными жрецами, недостижимыми небожителями, чьи строгие одухотворенные лики красовались на полотняных иконах ГУМа, - теперь выглядели обыденными людьми, немолодыми, неинтересно, небрежно одетыми, с помятыми лицами, на которых, как и у остальных, двигались губы, раскрывались рты, сощуривались после выпитой водки глаза. В них не было ничего от священных статуй Бамиана, от задумчивых исполинов, ведающих судьбами мира. И утрата ими величия, обретение обыденного человеческого облика вызывало у Коробейникова разочарование, почти печаль.

Издали он узнал Брежнева, с большим желтоватым лицом, обильной порослью на голове, угольно-черными бровями. Крупный бесформенный рот его энергично двигался, отчего волновались рыхлые складки на подбородке. Был узнаваем Косыгин, худощавый, землистый, с пепельным ежиком, с небольшим, странно перекошенным ртом и нездоровой сутулостью. Очень похож на него был Громыко, с нарушенной симметрией лица, сдвинутым на сторону маленьким стиснутым ртом, сжимавшим невидимую соломинку. Суслов был очень худ, пиджак висел на нем, как на вешалке, из него выступала длинная костистая шея, на которой держалась небольшая, хищная, с заостренным носом голова. Маршал Гречко, в военном мундире, в орденах, был странно похож на Суслова, - такой же худой, с острым кадыком, надменной костистой головой усталого грифа. Там были и другие, не узнаваемые Коробейниковым люди, лысоватые, крепкие, не вмещавшиеся в пиджаки. Все странным образом были разбиты на пары, обладали чертами сходства. Словно властное содружество состояло из пар, где один нуждался в другом, был заменяем, имел для себя на всякий случай двойника.