— Вы не должны говорить так, Скарлетт! Не должны! Вы
этого не думаете. И вы возненавидите себя за эти слова и меня за то, что я их
слушал!
Она тряхнула головой. Почувствовала, как жаркой волной
обдало ее всю с головы до пят.
— Никогда, никогда! Я люблю вас, и я знаю, что и вы
тоже… Потому что… — Внезапно она умолкла, пораженная глубиной страдания,
написанного на его лице. — Эшли, но вы же любите меня, любите, правда?
— Да, — проговорил он глухо. — Да, люблю.
Скажи он, что она ему ненавистна, и даже эти слова, верно, не испугали бы ее
так. Она, онемев, вцепилась в его рукав. — Скарлетт, — сказал
он, — расстанемся и забудем, навсегда то, что мы сейчас сказали друг
другу.
— Нет, — прошептала она, — я не могу. Зачем
же так? Разве вы… разве вы не хотите жениться на мне?
— Я женюсь на Мелани, — ответил он.
Как в тумане вспоминала она потом, что сидела на низеньком,
обитом бархатом кресле, а Эшли — на подушке у ее ног. И он крепко-крепко сжимал
ее руки и говорил что-то, звучавшее для нее совершенно бессмысленно. Она
ощущала странную пустоту в голове, все мысли, владевшие ею минуту назад,
куда-то исчезли, и слова Эшли не проникали в ее сознание — Они были как капли
дождя, которые скатываются со стекол, не оставляя на них следа. Он говорил с
ней, словно отец с обиженным ребенком, но этот быстрый, нежный, полный
сострадания шепот падал в пустоту.
Имя Мелани вернуло ее к действительности, и она взглянула в
его прозрачно-серые глаза. В них снова была та отчужденность, которая всегда
озадачивала ее, и — как ей показалось — словно бы презрение к самому себе.
— Сегодня отец должен объявить о нашей помолвке. Мы
скоро поженимся. Мне следовало сказать это вам, но я думал, что вы уже знаете.
Я полагал — это известно всем… не первый год известно. Я никогда не думал, что
вы… У вас столько поклонников. Мне казалось, Стюарт…
Жизнь понемногу возвращалась к ней, чувства оживали, и его
слова стали проникать в ее сознание.
— Но вы же сейчас, минуту назад, сказали, что любите
меня? Он с силой сжал ее руки в своих горячих ладонях…
— Дорогая, не вынуждайте меня говорить то, что может
причинить вам боль.
Но она молчала, и он сказал:
— Ну как могу я заставить вас посмотреть на вещи моими
глазами, дорогая? Вы так молоды, так беспечны, вы не знаете, что такое брак.
— Я знаю, что люблю вас.
— Мы с вами слишком разные люди, Скарлетт, а для
счастья в браке одной любви недостаточно. Ведь вы же захотите, чтобы мужчина
принадлежал вам весь, без остатка — душой и телом, всеми своими
помыслами, — иначе вы будете несчастны. Ля вам этого дать не могу. Никому
не могу я отдать всего себя. И от вас я не могу потребовать того же. И это
будет вас оскорблять, и в конце концов вы возненавидите меня… О, как жестоко вы
меня возненавидите! Вы возненавидите книги, что я читаю, и музыку, которую я
люблю, — ведь они будут отнимать меня у вас. И я… быть может, я…
— Вы любите ее?
— Мы с ней одна плоть и кровь, мы понимаем друг друга с
полуслова. Ах, Скарлетт, Скарлетт! Как мне убедить вас, что брак не может
принести счастья, если муж и жена, совсем разные люди!
Кто-то уже сказал это однажды: «Чтобы брак был счастливым,
муж и жена должны быть из одного теста». Чьи это слова? Они принеслись к ней
откуда-то из дальней дали, словно с тех пор, как она их услышала, протекли
столетия. Но все равно она не могла уразуметь их смысл.
— Но вы сказали, что любите меня.
— Я не должен был этого говорить. Где-то в глубине ее
души медленно разгоралось пламя, и вот гнев вспыхнул, затемнив рассудок.
— Но раз уж у вас хватило низости сказать это… Лицо
Эшли побелело.
— Да, это было низко, потому что я женюсь на Мелани. Я
дурно поступил с вами и еще хуже с Мелани. Я не должен был этого говорить, зная
наперед, что вы не поймете меня. Как могу я не любить вас с вашей неуемной
жаждой жизни, которой я обделен? Вас, умеющую любить и ненавидеть с такой
страстью, которая мне недоступна! Вы как огонь, как ветер, как что-то дикое, и
я…
Скарлетт вдруг вспомнила Мелани — ее кроткие карие глаза и
мечтательный взгляд, ее хрупкие маленькие ручки в черных кружевных митенках, ее
вежливую молчаливость… Ярость закипела в ее крови — все то неистовое, что
толкнуло Джералда на убийство, что толкало его предков на преступления,
приводившие их в петлю. Ничего не осталось в ней от воспитанных, невозмутимых
Робийяров, умевших в холодном спокойствии принимать любые удары судьбы.
— Да бросьте вы мне зубы заговаривать, вы просто трус!
Вы боитесь жениться на мне! И со страху женитесь на этой маленькой жалкой
дурочке, которая кроме «да» и «нет» слова произнести не может и нарожает вам
таких же трусливых, безъязыких котят, как она сама! И…
— Вы не должны так говорить о Мелани!
— Да пошли вы к черту с вашей Мелани! Кто вы такой —
указывать мне, что я должна и чего не должна говорить! Вы трус, вы низкий
человек, вы… Вы заставили меня поверить, что женитесь на мне…
— Ну, будьте же справедливы! — взмолился
Эшли. — Разве я когда-нибудь…
Но она не желала быть справедливой, хотя и понимала, что он
прав. Его поведение всегда было чисто дружеским, и только, и при мысли об этом
ее гнев запылал с удвоенной силой, подогретый уязвленной женской гордостью и
самолюбием. Она вешается ему на шею, а он ее знать не хочет! Он предпочел ей
эту бесцветную дурочку! Ах, почему она не послушалась наставлений Эллин и
Мамушки! Он не должен был даже подозревать о ее чувстве! Пусть бы он
никогда-никогда не узнал об этом — все лучше, чем так сгорать со стыда!
Она вскочила на ноги, сжав кулаки. Он тоже поднялся и стоял,
глядя на нее сверху вниз с выражением обреченности и страдания.
— Я буду ненавидеть вас всегда, до самой смерти! Вы
низкий, бесчестный… — Она никак не могла припомнить нужное, достаточно
оскорбительное слово.
— Скарлетт… поймите…
Он протянул к ней руку, и она с размаху, изо всей силы
ударила его по лицу. Звук пощечины, нарушивший тишину комнаты, был похож на
звонкий удар бича, и внезапно вся ее ярость куда-то ушла и в сердце закралось
отчаяние.
Красное пятно от пощечины отчетливо проступило на его
бледном усталом лице. Он молча взял ее безжизненно повисшую руку, поднес к
губам и поцеловал. И прежде чем она успела промолвить хоть слово, вышел из
комнаты, тихо притворив за собой дверь.
У нее подкосились ноги, и она упала в кресло. Он ушел, и его
бледное лицо с красным пятном от пощечины будет преследовать ее до могилы.
Она слышала его затихающие шаги в холле, и чудовищность
всего, что она натворила, постепенно все глубже и глубже проникала в ее
сознание. Она потеряла его навсегда. Теперь он возненавидит ее и всякий раз,
глядя на нее, будет вспоминать, как она навязывалась ему без всякого с его
стороны повода.