Игры без чести - читать онлайн книгу. Автор: Ада Самарка cтр.№ 4

На самом деле тогда болела не только бабушка, но и Рита. Александр Яковлевич был категорически против второго ребенка, операция прошла хоть и удачно, с наркозом и без осложнений, но душевное потрясение, необъяснимое, ведь Рита во всем поддерживала мужа и не хотела делить Вадика ни с кем, сильно надломило ее где-то внутри, и потребовалось немало времени, чтобы можно было жить, видеть, чувствовать и желать как прежде. Когда Вадик засыпал, она облегченно шла в ванную или на кухню плакать, и однажды вышла во двор, потому что стены чужой квартиры давили невыносимо, на лавочке сидел какой-то дядька, она попросила закурить, хотя никогда не курила до этого. Она надела пальто прямо на ночную рубашку, было довольно холодно. Дядька что-то пробурчал, мол, женщинам курить не дает, а она то ли вспомнила что-то, то ли представила и тихо сползла рядом с ним на лавочку, промахнулась и, сидя на корточках, простонала: «Пожалуйста…»

Переезд в Киев на самом деле больше всех оценила именно Рита. Она никогда не была на Украине, хотя кто-то из ее родни происходил из Умани. Договорились, что с работой она определится чуть позже, когда Вадика устроят в подготовительный класс и, может, в какие-то кружки. Все боялись немного, что мальчику будет трудно адаптироваться. Ранней золотистой осенью они гуляли по незнакомым скверам и паркам, полюбили голубой особняк музея русского искусства, где на втором этаже есть чашка с фарфоровой лягушкой и огромные работы Шишкина — «как на часах у бабушки!» — говорил Вадик. Возле театра имени Ивана Франко была «смешная лестница» — нетипичное для советских площадок сооружение: многоуровневое, с трубами, мостиками и горками. Нечто похожее, сваренное трехмерными треугольниками, стояло и напротив Русского музея. Вадик сперва полюбил Киев, он был чем-то похож на Москву, но очень-очень маленький, какой-то камерный, так что за одну прогулку можно было весь обойти. С папой гуляли реже, зато если выбирались, то надолго. Иногда Вадик путал их круглоуниверситетскую лестницу с очень похожей, на улице Ивана Франко, и открывшийся оживленный Ярославов Вал, вместо тихого тенистого поворота у их дома, Вадик воспринимал как открытие нового измерения, как еще один фокус таинственного мира вокруг.

Из всех мест, где они бывали на отдыхе, Вадику больше всего нравился пансионат имени Сутковского в Очакове (а родителям как раз он совсем не нравился из-за плохой еды и туалетов на улице). Там жили не в корпусе, а в домиках — это ж какое чудо, иметь свой собственный домик! Еще умывальники были на улице — так странно было чистить зубы, а над головой листва шумит, пляшут с прохладой солнечные блики. Родители никак не могли решить, как быть с пижамой, ведь дома Вадик всегда чистил зубы в пижаме, потом уже переодевался, а тут нужно было выходить из домика, и первые дни он, словно в сказке, ходил на улицу в пижаме, пока отец не предложил переодеваться сразу, как встанет. Эта традиция вернулась с ними домой, ненавязчиво вытеснив какую-то уютную частичку детства. Жизнь поменялась, он возмужал тогда, руки и ноги вытянулись, и стала пропадать умилительная детская округлость, его подстригли короче, так что пропало сходство с лохматым немецким пупсом, еще выпал первый зуб, и осенью пришлось ходить заниматься.

В Очакове ему нравились мощенные бетонными плитами дорожки и выкрашенные яркой краской перильца, нравилось, что там есть «два моря» — с одной стороны настоящее, с волнами и медузами, а с другой — лиман, вонючий и какой-то завораживающе неземной, огромная враждебного вида лужа, совершенно мертвая, где лежали на боку ржавые корабли. Туда они ходили гулять по вечерам — Александр Яковлевич, слишком нарядный для такой местности, весь в белом, и тихая Рита, к осени немного поправляющаяся, семенящая всегда немного сзади.

Кормили всегда одним и тем же, только оно по-разному называлось. На второй день у Вадика начался сильный понос, пришлось пропустить море. Сначала были подозрения на персики, потом пообщались с соседями, оказалось, это у многих детей так. Всю неделю были проблемы, его желудок, привыкший к диетической и грамотно подобранной пище, не смог справиться с казенными рыбными котлетами и вареной курицей. Во время послеобеденного отсиживания в тени познакомились с Зоей Михайловной. Они со Славиком приезжали сюда не первый год и брали, помимо прочего, электрическую плитку. Их и раньше видели на пляже, обращали внимание, какой взрослый мальчик растет, как помогает маме носить пляжные вещи, никогда не спорит. Если бы ему не читали вслух книжки (наверстывая все непрочитанное вслух дома) и он бы не строил песочные крепости, то приняли бы его за пятиклассника, а оказалось, что Славик всего на два года старше Вадика и только закончил первый класс.

Именно в тот приезд мальчики как-то прохладно отнеслись друг к другу, Славик подружился с детьми своего возраста, а Вадик не хотел ни с кем играть, в основном строил замки и рыл плотины сам. Зато их мамы много говорили о детском здоровье. Рита, по правде сказать, немного побаивалась Зою Михайловну, но не подходить к ней на пляже опасалась, чтобы не выдать себя и не выказать неуважения. Их очередь готовить на плитке была раньше установленного обеденного времени. Зоя Михайловна давала им ключ от домика, а сама часто оставалась под тентом на пляже. Тогда готовить было значительно легче.

В конце 1984 года Горбачев неожиданно объявил о начале перестройки. Но покупка дико дорогого кассетного магнитофона «Шарп» (с инструкцией на японском языке и немыслимо красивыми, вкусно и деликатно позвякивающими в руках красными глянцевыми батарейками) была событием куда более важным в жизни Ильницких. Кассеты было всего три, производства фирмы DENON: «Pink Floyd», «Beatles» и «Qween». Еще в магнитофоне было радио, но почти ничего не ловило, потому пользовались стареньким «Меридианом» со сломанной антенной, которую Александр Яковлевич прикручивал медицинским лейкопластырем. Магнитофон слушали два часа в субботу — во время уборки. Сперва слушать разрешалось каждый день, но пленка стала попискивать, и, применив свои неглубокие технические познания, Александр Яковлевич пришел к выводу, что от частого прослушивания кассеты портятся. Больше всего Вадику нравилось начало стороны «В» на кассете «Pink Floyd» — какие-то космические звуки, переговоры по рации и потом будто женский крик, повторяющийся, не истошный, а громко охающий, проваливающийся куда-то, смытый затем ровными трелями электрогитары. Ради этой странной и единственно правильной, по его мнению, музыки Вадик с болезненным нетерпением ждал субботней уборки.

В сентябре того же года, после положенного моря, Вадик пошел в школу. Без особого покровительства со стороны отца его легко приняли в «английскую» 57-ю школу на Прорезной (тогда она называлась Свердлова). Школа отличалась тем, что не нужно было носить школьную форму и ряд предметов преподавался на английском языке.

Адаптация проходила тяжеловато. Мир вдруг расширился на еще одно измерение, открыв истины, которые могли быть неправильными, но само существование которых нельзя было отрицать. Это оказалась какая-то неприятная, другая жизнь, составляющая огромную подводную часть айсберга, на верхушке которого в идиллическом пространстве жил Вадик. В один из первых дней в туалете собралась толпа мальчишек. Вадик впервые видел такой туалет — без кабинок, без дверей. Опустив голову и стесняясь, стараясь никому не мешать, он протиснулся к крайней кабинке, его тут же плотно обступили. Он старался не обращать на них внимания, как учил папа, будто их нет, но они орали: «Великолепно!» «Потряса-а-а-ающе!» — и еще какие-то слова, русские, но которых Вадик никогда не слышал. Когда он застегивал штаны, кто-то пнул его под зад, на брючках остался бурый от мастики отпечаток косых черточек с подошвы кед. С тех пор школа стала почти что адом. Вадик не был избалованным мальчиком и стоически боролся со страхом и неприязнью каждое утро, понимая, что выбора все равно нет. Мир вокруг представлялся ему черно-белым завитком спиралей: черная — это школа, белая за ней — это Москва, Киев и море, более крупная черная — это вся страна (цветное пятно на глобусе, где, взявшись за руки, стоят рисованные шарики-человечки, тот, что западнее, — в шароварах, а на востоке — в шубе и держит за веревочку оленя, и все это дешево и фальшиво), потому что папа говорил, что тут жить плохо, а за ней снова белая — это весь остальной мир, ведь там лучше, а маленькая белая точечка посередине витка — он сам. По мере того как он взрослел, Вадик все больше, все отчаянней влюблялся в ТОТ мир, представлявшийся сплошным супермаркетовским глянцем (фото торгового зала Wallmart в привезенном кем-то отцу The Time), где мир вращается вокруг кассет фирмы DENON, безымянных «жувачек» и, конечно, магнитофонов «Шарп». В период с 1984 по 1989 год на гипотетическом семейном портрете, который мог бы нарисовать Вадик, папу с мамой обнимал бы он и магнитофон — с ручками и ножками. Это была такая же пронзительная, щемящая любовь, что захлестнула его к атласной подушечке несколько лет назад, только она была на десяток сантиметров выше, более зрелая.