Ничего особенно интересного на лотках Артем не заметил:
лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок
с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъемной цены, какие-то
потрепанные книжонки, по большей части — откровенная порнография, полулитровые
бутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью «Самогон»
на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью,
которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с
посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный
самогон, сипло послал Артема в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть
немного этого дела. Платили за все патронами — тускло поблескивающими остроконечными
патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и
распространенному на Земле оружию. Сто грамм чая — пять патронов, палка колбасы
— пятнадцать патронов, бутыль самогона — двадцать. Называли их здесь любовно —
«пульками»: «Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек —
и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?»
Глядя на аккуратные ряды «пулек» на прилавках, Артем
вспомнил, как отчим его сказал однажды: «Вот я читал когда-то, что Калашников,
пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат — самый
популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции
рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы,
наверное, уже с ума сошел. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией
совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем
доктором, который придумал гильотину»
Один патрон — одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм
чая — пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого,
всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо
трехсот — только двести пятьдесят — вы экономите пятьдесят чужих жизней.
Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению
метро. — Ну чего, нашел себе что-нибудь? — спросил у него подошедший Бурбон. —
Здесь нет ничего интересного, — отмахнулся Артем. — Ага, точно, сплошная лажа.
Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где все, что хочешь достать можно.
Идешь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельные
документы», — мечтательно вздохнул Бурбон. — А эти гниды, — он кивнул на флаг
Ганзы, — устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя… Ладно, пойдем забирать
твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через
этот гребаный.
Забрав Артемов автомат, они уселись на каменной скамье перед
входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно
это место, чтобы успели привыкнуть глаза. — Короче. Дела такие: я за себя не
ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать
стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по
дереву там, и все дела, но если все-таки напоремся… Ну, если я сопли распущу
или, типа, оглохну — это нормально еще. Но там, как я понимаю, у каждого
по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на
Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них еще споткнемся
сегодня. Так что ты это… Готов будь, а то ты у нас нежный… А вот если я бычить
начну, орать там, замочу тебя еще… Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать…
— размышлял он. — Ладно! — решился он наконец, очевидно, после долгих
колебаний. — Пацан ты вроде ничего… В спину стрелять, наверное, не будешь. Я
тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, —
предупредил он, цепко глядя Артему в глаза, — ты шуток со мной не шути. У меня
с юмором туго!
Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпье, он осторожно
вытащил оттуда завернутый в потертый черный пластиковый пакет автомат. Это был
тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным
прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как
у Артема. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав
сверху бельем. — Держи! — передал он оружие Артему. — Далеко не убирай. Может,
пригодится. Хотя перегон тихий… — и, не договорив, спрыгнул на пути. — Ладно,
пошли. Раньше сядешь — раньше выйдешь.
Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской,
хотя Артем и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти,
но все-таки — через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом,
— впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было
быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира —
так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да еще желание
попугать немного молодежь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем
и всегда бывает неприятно уходить с освещенной спокойной станции. Даже когда
они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения,
можно было тешить себя мыслью, что впереди — одна из станций Ганзы, и есть куда
идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.
Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был
совершенно черным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма,
густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их
фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до
предела слух, Артем пытался различить зародыш того странного болезненного шума,
но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно,
как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в
этом туннеле звучали вяло и приглушенно. Довольно долго они шли молча, но
тишина давила все больше и под конец Артем не выдержал. — Слушай, Бурбон, —
заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. — А это правда, что здесь недавно
какие-то отморозки на караван напали?
Тот ответил не сразу, Артем подумал даже, что он не
расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался. — Слышал
чего-то такое, — ответил он. — Но меня тут не было тогда, точно сказать не
могу.
Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артем с трудом
выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело
ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно. — А как же их,
никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны — станция, и с другой — станция?
Куда они ушли? — продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало,
просто для того, чтобы слышать свой голос.
Прошло еще несколько минут, прежде чем Бурбон наконец
ответил, но на этот раз у Артема уже не было желания торопить его, в голове
отдавалось эхо от слов, только что произнесенных им самим, и он был слишком
занят, вслушиваясь в его отголоски. — Тут, говорят, где-то есть это… Типа, люк.
Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудь
разглядишь? — с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон.