Артем лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая на
недоумевающие Женькины вопросы, почему Артем тут дрыхнет, когда снаружи так
круто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более под
одеялом, сон все не шел, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, он
забылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозь
мутное стекло: он куда-то бежал, разговаривал с кем-то безликим, опять бежал…
Разбудил его все тот же Женька, тряхнувший за плечо и шепотом сообщивший: —
Слышь, Артем, там тебя мужик какой-то… У тебя проблемы, что-ли? — настороженно
спросил он. — Давай я всех наших подниму… — Нет, нормально все, просто
поговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, — так же тихо объяснил Артем, натягивая
сапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо,
он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышав
металлическое клацанье, снова обеспокоенно спросил: — Это тебе еще зачем? Ты
уверен, что у тебя все в порядке?
Артему пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочет
тут знакомому кое-что показать, что они тут поспорили, что с ним, что все
хорошо, и прочая, и прочая. — Врешь! — убежденно резюмировал Женька. — Ладно…
Через сколько времени начинать беспокоиться? — Через год… — пробормотал Артем,
надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки и
шагнул на платформу. — Ну, пацан, ты и копаешься, — недовольно процедил сквозь
зубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спиной
висел высокий рюкзак. — Твою мать! Ты чего, собираешься с этой дурой через все
кордоны тащиться? — брезгливо поинтересовался он, указывая на Артемов автомат.
У самого него, к своему удивлению, Артем никакого оружия не обнаружил.
Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого,
все уже улеглись, утомленные пирушкой. Артем все равно старался идти побыстрее,
боясь все-таки натолкнуться на кого-нибудь из своих, но при входе в туннель
Бурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их и
спросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвал
одного из них по имени, и пояснил, что по делам. — Слушай, короче. Сейчас здесь
на сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я сам
с ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке… Не спрячешь
никуда… Где только ты откопал дрянь такую? — поучал он Артема, зажигая фонарь.
На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок,
у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второй
дружески пожал Бурбону руку. — Бизнес? Понима-аю, — с заговорщической улыбкой
протянул он.
До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова,
угрюмо шагая вперед. Был он какой-то злой, неприятный, и Артем уже начал
раскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, в
порядке ли автомат, и положил палец на предохранитель.
У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не так
хорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвел его
в сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чем-то.
Артем, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал на
вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артем по себе
знал, что если дежурные так разговорчивы — это хороший знак, раз скучают, то
все спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползло
бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались
подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так
напряженно, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня все спокойно в
туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира. —
Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? — дознавались дежурные, пытливо
заглядывая Артему в лицо.
Артем, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не
разговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному,
предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные,
отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа
какого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности
с администрацией станции.
Довольный, что от него наконец отстали, Артем сидел и сквозь
пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был все тот же
бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артем
совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом
метре, да и, наверное, все тот же самый, что и в любой другой точке метро. С
виду он ничем не отличался… Но было что-то в нем, не то особый запах, доносимый
туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая
только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его
непохожим на все остальные. Артем вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет в
метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления —
и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами
походов, и не у всех. Отчим называл это «слышать туннель», и это у него было,
он этим гордился и не раз признавался Артему, что уцелел в очередной переделке
только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие
странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали
необъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но
все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они все равно не
пустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним,
наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжелая стылая кровь в венах
каменеющего левиафана.
И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь
увидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артем
начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о «чувстве туннеля».
Дальше этого места ему не приходилось еще ступать в сознательном возрасте, и
хотя он знал, что за нечеткой границей, очерченной пламенем костра, где
багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть еще люди, но в данное мгновение
это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах
отсюда, впереди больше ничего не было, только мертвая черная пустота,
отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом… Но если сидеть так долго, если
заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь
не так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься
взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью
этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки,
закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, — напрямую в
мозг начнет литься тонкая мелодия — неземное звучание недр, смутное,
непонятное… Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы
в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое…