Это всегда происходило в ночи полнолуния и, как правило,
весной. Жертвы, оставленные в другое время, никогда не принимались. А потом
прекратились и эти ежегодные пиршества. Время от времени я продолжал приносить
им жертвы. Прошло около десяти лет, и однажды они вновь приняли жертву. Снова
была весна. И снова в небе светила полная луна. А потом опять ничего не
происходило в течение примерно полувека. Я потерял счет годам. Мне думалось,
что им, возможно, необходимо видеть луну и видеть, как сменяют друг друга
времена года. Однако, как оказалось, это не имело для них никакого значения.
Они перестали пить кровь еще до того, как я взял их с собой
в Италию. А это было триста лет назад. Они ничего не пили даже в жарком Египте.
– А когда это случалось, тебе ни разу не приходилось
быть свидетелем их пиршества?
– Нет, никогда.
– И ты никогда не видел, чтобы они двигались?
– Никогда, с тех пор как… с самого начала.
Меня вновь охватила дрожь. Я смотрел на них, и мне казалось,
что они дышат, что губы их шевелятся. Я понимал, что это не более чем иллюзия,
обман зрения. Однако происходящее буквально сводило меня с ума. Если я
немедленно не выберусь отсюда, то непременно снова разрыдаюсь.
– Иногда, когда я прихожу к ним, – продолжал
Мариус, – то замечаю некоторые изменения.
– Что?! Как это?!
– Сущие мелочи, – вновь заговорил он, задумчиво
глядя на статуи. Потом протянул руку и дотронулся до ожерелья на шее
женщины. – Вот это, например, ей нравится. Вероятно, оно именно то, какое
ей нужно. Но было и другое. Его я часто находил сломанным и валяющимся на полу.
– Значит, они могут двигаться?!
– Сначала я думал, что ожерелье просто упало. Но, три
раза подняв и починив его, я понял, что все бесполезно. Она либо срывала его с
шеи, либо усилием воли заставляла упасть.
Я что-то прошептал в ужасе и вдруг буквально помертвел от
страха, что осмелился выругаться в ее присутствии. Мне захотелось немедленно
убежать. На ее лице, как в зеркале, отражалось все то, что рисовало мне
воображение. Мне показалось, что губы ее изогнулись в улыбке, хотя на самом
деле они оставались неподвижными.
– То же самое происходило и с другими украшениями, с
теми, на которых, как мне думается, были написаны имена не почитаемых ими
божеств. Однажды я принес из церкви вазу, но она оказалась разбитой вдребезги,
словно разлетелась на куски от одного их взгляда. Были и другие, не менее
поразительные, ситуации.
– Расскажи.
– Иногда, войдя в святилище, я заставал кого-нибудь из
них стоящим.
Все это было столь ужасно, что мне захотелось схватить его
за руку и силой вытащить отсюда.
– Его я однажды обнаружил в нескольких шагах от
стула, – продолжал Мариус, – а в другой раз она стояла возле самой
двери.
– Она пыталась выйти? – шепотом спросил я.
– Возможно. – Он задумался. – Однако были
времена, когда они с легкостью могли выйти отсюда, если хотели. Ты сам
составишь свое мнение, когда услышишь мой рассказ до конца. Всякий раз, когда я
находил их не там, где всегда, я возвращал их на место и усаживал, придавая им
привычную позу. Это требовало очень больших усилий. Они словно сделаны из
упругого камня, если ты можешь представить себе такое. А теперь задумайся: если
я обладаю такой силой, какие силы присущи им?
– Ты сказал: если… если хотели. А что, если они
испытывают прежние желания, но больше не могут удовлетворить их? Что, если в
результате величайших усилий они только и способны, что дойти до двери?
– Мне кажется, при желании она способна вдребезги
разнести эту дверь. Уж если я одним усилием воли могу отодвигать засовы,
представь себе, на что способна она.
Я смотрел на их холодные отчужденные лица, на слегка впалые
щеки и крупные, безмятежно сомкнутые рты.
– А вдруг ты ошибаешься? Что, если они слышат каждое
слово из нашего разговора? Что, если сердятся на нас и даже приходят в ярость?
– Я думаю, они нас слышат, – ответил он, накрывая
мою руку своей и стараясь меня успокоить, – но уверен, что наши разговоры
их совершенно не интересуют. Если бы это было не так, они непременно шевельнулись
бы, чтобы показать это.
– Но как ты можешь быть уверен?
– Они совершают множество поступков, требующих
величайшей силы. Бывает, например, что я запираю дверцы их шатра, но они тут же
отпирают их снова и распахивают настежь. Я знаю, что это делают они, –
просто потому, что больше некому. Я оборачиваюсь и вижу их. Тогда я веду их к
морю. А перед рассветом, когда я прихожу за ними, они становятся более
неповоротливыми и менее гибкими. Мне с трудом удается отвести их на место.
Иногда мне кажется, что они поступают так намеренно, чтобы помучить меня,
поиграть со мной.
– Не думаю. Они стараются, но не могут.
– Не торопись с выводами, – сказал он. –
Приходя в эту комнату, я действительно замечал странные вещи. Кроме того, были
еще и события, происходившие в самом начале…
Он вдруг умолк, словно что-то отвлекло его внимание.
– Ты слышишь, о чем они думают? – спросил я,
потому что мне почудилось, что он напряженно прислушивается к чему-то.
Он не ответил, лишь продолжал пристально смотреть на статуи.
Что-то явно изменилось. Только невероятным усилием воли я удержался от того,
чтобы не убежать прочь. Я всмотрелся, но не смог ничего заметить, услышать или
почувствовать. Если Мариус немедленно не объяснит мне причину своего странного
поведения, я либо закричу, либо разрыдаюсь. Так мне, во всяком случае,
казалось.
– Не будь таким нетерпеливым, Лестат, – чуть
улыбнувшись, сказал Мариус, по-прежнему пристально глядя на мужчину. –
Иногда я слышу кое-что, но это не более чем неясные импульсы, смысла которых я
не понимаю. Они только свидетельствуют о их присутствии – ты понимаешь, о чем я
говорю.
– Именно эти звуки ты сейчас и слышал?
– Да… Пожалуй.
– Мариус, пожалуйста, уйдем отсюда! Умоляю тебя!
Прости, но я не в силах больше вынести это! Пожалуйста, Мариус, уйдем!
– Хорошо, – мягко ответил он, крепко беря меня за
плечо. – Но сначала я хочу попросить тебя кое о чем.
– Я готов сделать все, что тебе будет угодно.
– Поговори с ними. Не обязательно громко и вслух. Но
поговори. Скажи, что считаешь их красивыми.
– Они знают это, – ответил я. – Знают, что я
нахожу их невероятно прекрасными.