В ту ночь я чувствовал себя ничуть не менее комфортно, чем в
собственной библиотеке в Риме. Откровенно говоря, в таверне мне нравилось даже
больше. Везде, где бы я ни был, я искал подобные этому местечки, удобно
устраивался за столиком у стены, зажигал свечу, раскладывал перед собой
письменные принадлежности, пергамент и писал. Пожалуй, лучше всего мне
работалось именно в вечерние часы, когда в таких заведениях было наиболее людно
и шумно.
Сейчас, оглядываясь назад, я особенно ясно понимаю, что всю
свою жизнь провел в самой гуще событий и страстей. Я привык думать, что мне
ничто не может причинить вред.
Я был незаконнорожденным сыном и вырос в богатом доме
благородного римлянина. Меня любили, баловали и позволяли делать все, что мне
хотелось. Моим законнорожденным братьям приходилось думать о женитьбе, о
политике и военной службе. К двадцати годам я стал ученым человеком и
летописцем и часто во время пиров становился зачинщиком споров по тому или
иному историческому или военному вопросу.
Отправляясь в путешествие, я не испытывал недостатка в
деньгах, и у меня были такие документы, которые открывали передо мной все
двери. Сказать, что жизнь была ко мне благосклонна, пожалуй, будет чересчур
мягко. Я был на редкость счастливым человеком. Но, что самое главное, жизнь
никогда не казалась мне скучной и не нанесла ни одного серьезного удара.
Меня не покидали ощущение восторга и сознание собственной
неуязвимости. Впоследствии они сыграли в моей судьбе такую же важную роль, как
гнев и сила духа в твоей или отчаяние и жестокость в жизни многих других. Эти
чувства вдохновляли меня и поддерживали мой дух.
Однако продолжу… Если мне и не хватало чего-то в моей полной
приключений жизни – хотя в те годы я мало думал об этом, – так это любви
моей матери, которую я не знал. Она умерла в момент моего рождения, и мне было
известно только, что она была рабыней из племени воинственных галлов, воевавших
против Юлия Цезаря. От нее я унаследовал светлые волосы и голубые глаза. Кроме
того, ее сородичи, судя по всему, были настоящими гигантами. Уже в ранней
юности я был намного выше моего отца и братьев.
Должен признаться, что мои галльские предки меня мало
интересовали.
Я путешествовал по Галлии как образованный римлянин,
совершенно не думая о том, что и во мне течет кровь варваров. Мои представления
и убеждения ничем не отличались от обычных для моего времени. Я был уверен, что
Цезарь Август – величайший из правителей и что в благословенный век владычества
Рима старые предрассудки и суеверия во всей Римской империи уступили место
закону и разуму. Не было такого места, куда бы не протянулись из Рима дороги,
по которым двигались солдаты, ученые и торговцы.
В тот вечер я работал как сумасшедший, записывая свои
наблюдения и описывая людей, которые заходили в таверну. Это были дети поистине
всех рас и народов, говорившие на более чем дюжине разных языков.
Сам не знаю почему, но мне в голову пришла вдруг довольно
странная мысль относительно жизни вообще, которая из смутного беспокойства
переросла в едва ли не навязчивую идею. Я запомнил, что она появилась в моей
голове именно в тот вечер, потому что, как я считал, сама идея впоследствии
оказалась тесно связанной с дальнейшими событиями. Однако на самом деле то, что
эта мысль возникла в последние часы моего существования в качестве свободного
римского гражданина, было не более чем совпадением.
Сама же идея состояла в существовании кого-то, кто видел и
знает абсолютно все. Я не имел в виду некое сверхъестественное существо, скорее
я думал о наличии на Земле вечного разума и вечного знания. Мысль эта,
выраженная определенным практическим образом, одновременно и волновала и
умиротворяла меня. Существует где-то некое сознание, которому известно все то,
что я видел за время своих путешествий, которому известно, как выглядел город
Массилия шестьсот лет назад, когда сюда пришли первые греческие купцы, что и
как происходило в Египте во времена, когда строились пирамиды Хеопса. Кому-то
известно, каким был свет в тот ранний вечер, когда перед греками пала Троя, о
чем говорили между собой в своих маленьких домиках греческие крестьяне за
несколько минут до того, как под натиском спартанцев рухнули защищавшие греков
стены.
О том, кто бы это мог быть, я имел весьма смутное
представление. Однако сознание того, что ничто духовное – а знание, безусловно,
духовно – для нас не потеряно, действовало на меня успокаивающе.
Размышляя над этим, я выпил еще немного вина и начал
записывать свои мысли. И тут я понял, что моя идея является скорее не
убеждением, а предубеждением. Я просто ощущал существование вечного разума…
И воплощением его была та самая история, которую я писал. Я
старался объединить исторические факты, которым сам был свидетелем, свои
наблюдения, сделанные в самых разных землях, описания народов, там обитавших, с
теми письменными источниками, которые дошли до нас от греков – трудами
Ксенофонта, Геродота и Посейдония, – чтобы создать единую картину вечного
знания, существовавшего в мое время. В сравнении с истинным знанием мой труд
был не более чем его слабым и ограниченным подобием.
Около полуночи я почувствовал, что устал, и впервые за
долгое время оторвался от работы. Выйдя из состояния напряженной
сосредоточенности, я поднял голову, огляделся и заметил, что в таверне что-то
изменилось.
Стало намного тише. Точнее сказать, таверна была почти
пуста. А напротив меня, спиной к залу, освещенный лишь мерцающим пламенем
свечи, сидел высокий светловолосый человек и молча смотрел на меня. Меня не
столько поразил его вид – хотя там было чему удивиться, – сколько
осознание того, что он уже какое-то время находится рядом и наблюдает за мной,
а я его даже не заметил.
Как и все галлы, он был настоящим гигантом, ростом даже выше
меня. У него было удлиненное узкое лицо с мощной нижней челюстью и орлиным
носом, а глаза под густыми светлыми бровями светились детской
непосредственностью и умом. Я хочу сказать, что он производил впечатление человека
на редкость умного и в то же время чрезвычайно юного и невинного. Однако он не
был молодым. Я был совершенно сбит с толку.
Поразило меня и то, что его густые и жесткие золотистые
волосы не были коротко острижены, как это было принято у римлян, а спускались
до самых плеч. Вместо туники и плаща, которые в то время носили повсюду, на нем
была подпоясанная ремнем короткая кожаная куртка, какие носили варвары до
прихода Цезаря.
Этот странный человек с серыми глазами, пронизывавшими меня
насквозь, выглядел так, словно только что вышел из леса. Он восхищал меня своим
видом, и я принялся лихорадочно описывать его внешность и детали одежды в
полной уверенности, что он не сможет прочесть ни слова по-латыни.