Письма из Лондона - читать онлайн книгу. Автор: Джулиан Барнс cтр.№ 28

Понадобилось ли на эту самодеятельность планировочное разрешение от муниципального совета? «Мы им написали, — объясняет Эдриэн Фишер, — и спросили, нужно ли разрешение, чтобы выложить внутренний двор кирпичом не так, как обычно, а они сказали, чтоб мы не морочили им голову такими вопросами». Были кое-какие протесты от местной общественности, которые притихли, когда на официальном открытии внутреннего дворика объявили, что лабиринт выиграл премию за Сотворение Наследия, присуждаемую Британским управлением по туризму. (Призы спонсировала молочнопромышленная компания, победители получали круги сыра, отлитые в бронзе, с бронзовым же ножом для сыра в придачу.) Ну а сам Фишер — не екнуло у него сердце, когда он навязал свой дизайн освященной временем усадьбе? Он характеризует свое отношение к Кентвеллу как «умеренно благоговейное» и объясняет: «в чрезмерной робости есть что - то жалкое». Понимаете, говорит он, это как грабеж: если потенциальная жертва не протестует, ей же хуже — больше отнимут.

Все это очень хорошо, но кто здесь грабитель, а кто ограбленный? Некоторые могут счесть Кентвелл Холл скорее жертвой, чем атакующей стороной. Потому как даже с земли мостовая выглядит довольно спорно, а по мере того как глаз отдаляется от поверхности, ощущение странности только усиливается. Лабиринт определенно «вполне различим», как выразился бы Джон Ивлин. С высоты вы можете увидеть либо подобранную в тон кирпичную кладку и гармоничный символичный дизайн, дополняющий усадебную атмосферу старинного дома характерной современной изюминкой, — либо нечто напоминающее чрезвычайно большую — и чрезвычайно затейливую — мишень для соревнований по прыжкам с парашютом. И нет ли чего-то в общем и целом сомнительного, даже если и очень британского по сути, в самом понятии Сотворения Наследия? Это говорит о самосознании, о гордости собственной историей. Само собой, у каждого народа есть свои грехи по части разных сооружений, которые развалили за сотни лет (и лабиринты, которые быстро изглаживаются с лица земли, стоит их только запустить, были утрачены в больших количествах). Но смягчим ли мы эту вину, объявив некоторые едва-едва появившиеся на свет божий артефакты мгновенной классикой? Хорошо ли для культурных объектов сразу же после создания оказываться лакированными и законсервированными: сыр, отлитый в бронзе? Не слишком ли дерзко предвосхищать ход истории таким образом? Лабиринт во дворе Кентвелл Холла поплатился своим правом на настоящее, актуальное, открытое всем ветрам истории существование, своей живой жизнью — потому что с самого начала был классифицирован, с шибко прозорливой авторитарностью, как прошлое будущего.

Сентябрь 1991

В начале октября, на конференции Консервативной партии, премьер-министр пошутил. По правде сказать, пошутил он несколько раз, и пропустить эти шутки было нелегко, поскольку Джону Мэйджору пока еще не удалось овладеть одной из тонкостей публичной комедии, а именно — улыбаться скорее после того, как сделаешь выпад, чем заранее. Однако тут мы услышали остроту особенную, стоящую того, чтобы ее запомнили и подробно прокомментировали. Примерно за неделю до того свою ежегодную конференцию провела Лейбористская партия, и мистер Мэйджор позволил себе обвинить Оппозицию в том, что она растаскивает некоторые идеи Правительства; обвинение вполне традиционное. На этом, однако ж, он не остановился: «И ведь они даже не дают себе труда скрывать, что крадут кое-что из моих личных вещей. Вы видели, сколько из них на прошлой неделе были в серых костюмах? Есть у них совесть после этого?»

Во-первых, стоит отметить, что представление мистера Мэйджора о шутке — или, выражаясь более точно, представление его спичрайтеров о шутке, которая подходит мистеру Мэйджору — в корне отличается оттого, что было у его предшественницы. Миссис Тэтчер на протяжении всего своего Царствования никогда не обнаруживала на публике, что признает такое понятие, как юмор. Шутка для нее была бы знаком слабости, попыткой прибегнуть к политике консенсуса, нечто невыгодное и потенциально подрывное, вроде бутылки иностранной минералки, украшающей стол на банкете на Даунинг-стрит. Чего было вдоволь, так это тяжеловесного сарказма — с того самого момента, как она только появилась на политической арене, и почти до конца ее премьерства, когда была предпринята отчаянная попытка продемонстрировать миру новую, заботливую, человечную Мэгги вместо того Робокопа, который заправлял всем раньше. Так, иногда она расслаблялась чем-то вроде игры слов, которая свалила бы с ног и носорога: например, отстаивая свое яростное неприятие-федерализма и нападая на Жака Делора, президента Европейской Комиссии, она, в числе прочего, заявила: «Делор мастера боится». Даже в своих попытках пошутить она оставалась агрессивной и безапелляционной. Тогда как шпилька, которой одарил участников конференции мистер Мэйджор, была скромной, исполненной самоиронии и направленной на завоевание симпатии избирателей.

Второе, на чем следует остановиться, — это упоминание серого костюма. Когда в ноябре 1990 года мистер Мэйджор приступил к исполнению премьерских обязанностей, он столкнулся с несколькими затруднениями, и одно из них заключалась в том, что почти никто не знал, что у него на уме и вообще что он за фрукт. На протяжении тэтчеровской эпохи много раз возникали молодые претенденты на ту роль, которая неофициально именовалась «вероятный преемник». Должность это была каторжная, чем-то напоминавшая обязанность состоять фаворитом при дворе Екатерине Великой, и те, кто терял расположение миссис Тэтчер, оказывались в неопределенном — чтобы не сказать комическом — положении. Однако мистеру Мэйджору выпала удача оказаться тем самым пострелом, что очутился рядом с единственным оставшимся креслом, когда музыка возьми да и замолкни. Когда он развалился на мягком сиденье, чей пластический рельеф сформировался в результате тесного соприкосновения с обширным афедроном другого человека, и обнаружил, что подлокотники оказались чуть выше, чем он ожидал, у него тотчас же возникла тактическая проблема. Миссис Тэтчер была смещена, потому что достаточно много членов ее партии посчитали, что ее деспотический догматизм потерял свою привлекательность для избирателей. С другой стороны, мистер Мэйджор был кандидатом от уходящего в отставку лидера и непримиримых тэтчеритов. От него требовалось выставить в окошко объявление «Жизнь продолжается» и, сделав косметический ремонт помещения, одновременно обновить ассортимент: вместо колючей проволоки и винтовок семейная лавочка отныне будет торговать шоколадными батончиками и притираниями. Но в том, что касается персонального имиджа — где, надо сказать, было поменьше пространства для маневра, — мистер Мэйджор тоже столкнулся с дилеммой. Если бы он стал играть роль решительного, бескомпромиссного лидера, все принимали бы его за убогий суррогат его предшественницы; если бы принялся мешкать и вернулся к старинной системе консультаций, будучи при этом готовым изменить свою точку зрения, столкнувшись с убедительным аргументом, его обвинили бы в нерешительности. Как-то раз новый премьер-министр попытался было продемонстрировать замашки грозного лидера — в частности, выступив с проектом создания надежного убежища для курдов, пока все остальные продолжали клевать носом, — но это был не тот стиль, который шел ему. Вместо этого мистер Мэйджор, не стесняясь, следовал почтенному политическому курсу неделания ничего особенного, до тех пор пока это не станет неизбежным, параллельно все-таки заявляя, что еще Много Чего Нужно Сделать. За что оппозиция часто упрекала его в слабохарактерности.