Король без завтрашнего дня - читать онлайн книгу. Автор: Кристоф Доннер cтр.№ 27

Артуа умирал от ревности, ему хотелось уничтожить Ферзена. Но Людовик XVI был начеку и не позволял ему это сделать. Он наслаждался унижением младшего брата, открыв для себя неизведанную ранее сладость мести.

В глубине души он был растроган, наблюдая за счастливой парой. Ферзен был красив, и Людовик XVI как бы проецировал себя на него. Король хотел сделать его своим другом, самым лучшим, какой только мог у него быть, и самым верным: Ферзен не мог предать его без того, чтобы не погибнуть самому.

Все вместе они составляли все более сплоченное трио заговорщиков. Позже, в Тюильри, они вместе организуют бегство в Варенн. Но до этого еще далеко. В данный момент королева счастлива. Ферзен обнимает ее, целует, раздевает… Да, все это будет в фильме.

Эбер нашел работу в Театре варьете. Он писал пьесы, которые никто не ставил и не публиковал, и помогал известным авторам в работе над их пьесами: исправлял, дописывал, переделывал.

Жизнь была прекрасна, и даже если Эбер хотел большего, это не мешало ему развлекаться вовсю. От одной дамы-меценатки он устремлялся к другой. Пятьсот ливров баронессы де Бушарден перешли в руки шлюх. Эбер тратил за день все, что зарабатывал за месяц, а в оставшееся время занимал у друзей и торговал своим телом и своим пером с одинаковой легкостью.

По сравнению с его компаньонами, Дантоном, Маратом, Демуленом, он был самым элегантным. Он каждый месяц покупал новый парик, у него было множество шляп и целая коллекция тростей. Эбер прогуливался по Пале-Рояль, всегда готовый завлечь какую-нибудь актрису, очаровать пожилую герцогиню и вытрясти из нее денег или даже взять в оборот сразу двоих, мать и дочь, — любое приключение его возбуждало. Он часто бывал и в Лувре, который мы сейчас называем Старым Лувром. Квадратный двор представлял собой площадь, где толпились художники вместе с потомками старинных семейств, разорившимися или промотавшими свои состояния, — они собирались здесь уже больше ста лет. Все вокруг было потрепанным и обветшалым, и это вызывало восхищение: здесь царил Гюбер Робер, гений разрушения, автор многочисленных картин, изображавших руины. Эберу они тоже безумно нравились, и наверняка он хотел стать тем же на писательском поприще, кем Робер был в живописи: хроникером, коему суждено описать крушение старого мира.

В литературных салонах тех времен Эбер бывал редко — он презирал их, предпочитая кафе „Корацца“ в Пале-Рояль. Он проводил там целые часы: пил, курил, болтал о Моцарте, о событиях в Америке, об „этих мерзавцах-англичанах“.

Однажды, оставшись в очередной раз без денег, он написал матери, что уже почти дошел до ручки и что, если так будет продолжаться, ему придется уехать в Китай.

Мадам Эбер пришла в ужас и послала сыну денег, на которые можно было бы прожить месяц.

Эберу хватило их на два часа: ровно столько времени ему потребовалось, чтобы дойти до „Великого могола“, посмотреть на шейные платки и вдоволь подышать ароматами тканей и продавщиц. Там же он услышал очередные новости о королеве: она, кажется, решила разорить всю кружевную отрасль своими обманчиво простыми вкусами. Говорили, что в Алансоне сотни мастериц вернулись в деревни, чтобы обрабатывать поля. Эбер никогда не уходил из этого магазина без покупки; вот и сейчас он купил шелковый шейный платок модного цвета „кака-дофин“, с белой вышивкой.

Эбер был в Версале много раз, даже присутствовал однажды при королевском отходе ко сну. Он видел вблизи этого вялого толстяка с рассеянной улыбкой и скучающим взглядом. Королеву он тоже мог бы увидеть — ему не составляло труда получить входной жетончик в Малый Трианон, — но отчего-то не решался. Как будто ему было стыдно за свое шутовство в алансонском кабачке, когда он изображал Марию-Антуанетту, засунув под платье куклу-марионетку. Эбер даже не поехал в Версаль, чтобы приветствовать рождение дофина».

Отослав Мартену письмо по электронной почте, Анри вернулся к Доре. Она спала. Ее тело было горячим.

Анри хотел ребенка от Доры. Мальчика, например. Он еще успеет сыграть Людовика XVII в фильме, съемки которого наверняка затянутся на десять лет. Да, их сын как раз подойдет на роль десятилетнего дофина. Пусть только в конце он не умирает. Пусть сбежит из тюрьмы, спрятавшись в бельевой корзине или еще как-нибудь. «И продолжение его истории превратится в длинный сериал, длиной во всю нашу жизнь», — прошептал Анри, склонившись к Доре.

— Когда Мария-Антуанетта произвела на свет Луи-Шарля, в комнате было не больше тридцати человек, — заговорил он в полный голос. — При рождении Марии-Терезы собралось около двух сотен, и королева едва не умерла от удушья.

Людовик XVI ее спас — он единственный догадался открыть все окна.

На этот раз королева даже не потеряла сознание. Женщины, помогавшие при родах, принялись мыть новорожденного, и Мария-Антуанетта повернулась к королю: она улыбалась, но лишь уголками губ и немного беспокойно. Потом она заметила Ферзена, и они переглянулись. Этот обмен взглядами не ускользнул от короля и слегка уязвил его, но в этот момент ему поднесли младенца. Король взял его на руки и стал рассматривать. Он мог бы свернуть шею этому бастарду, но вместо этого поцеловал его. Людовик XVI восхищался младенцем, осыпал его поцелуями, чувствуя, как становится сентиментальным. Он не узнавал себя. Можно было подумать, что этот ребенок в один миг все изменил. Король решил, что это будет его ребенок. Мария-Тереза пусть остается королеве, а мальчик будет его.

Людовик XVI решил воспитать ребенка по своему образу и подобию — это он-то, которому собственный образ казался ненавистным! Но так всегда происходило с Людовиком XVI: его щедрость вызывала бедствия и разрушения, его доброта приносила лишь несчастья, его изобретательность приводила к тому, что любое дело стопорилось.

Лучше всего ему сейчас было бы отправиться в Шербур, сесть на военный корабль и отправиться на войну с Америкой, но он всегда ненавидел войну, а сейчас только одно для него имело смысл — этот новорожденный младенец. Он решил провозгласить дофина герцогом Нормандским — дать ему титул, которого никто из французских принцев не носил вот уже три столетия.

Итак, держа младенца на руках, Людовик XVI вышел к толпе, собравшийся перед дворцом. По правде сказать, толпа была небольшой, поскольку о беременности королевы официально не оповещали. Послышались крики: «Да здравствует герцог Нормандский! Да здравствует король!» Но они звучали не слишком громко, без всякого воодушевления, и никого не могли обмануть — даже короля, который прекрасно знал, какие слухи ходят о нем и о его детях. Он читал пасквили, содержащие колкие истины. Но все эти писаки на самом деле ничего не знали, потому что жизнь — штука с двойным дном, а внутри всегда секрет; есть лишь король, который властвует над всеми, и второй человек в королевстве — герцог Нормандский. Людовик XVI никогда не отправлялся на охоту, не убедившись предварительно, что с Нормандцем все в порядке, а когда возвращался, то сразу же, еще не сняв охотничьих сапог, спрашивал, как у того дела. Он присутствовал при кормлениях. Он сам лично выбирал кормилиц. Он не мог слышать, как ребенок плачет. Когда тот мочил пеленки, король требовал, чтобы немедленно принесли сухие, а если это затягивалось надолго, брал малыша на руки и носил по комнате, сам его мыл, вытирал, играл с ним и щекотал его. Ребенок начинал смеяться, и это было настоящим чудом: он, Людовик XVI, оказывается, мог кого-то рассмешить. Это вызывало у него слезы — впервые за много лет. Слезы падали на животик малыша, и король их слизывал, отчего ребенок смеялся еще громче. Тогда король начинал нарочно облизывать его со всех сторон, словно ванильное мороженое, и никак не мог остановиться.