Черная башня - читать онлайн книгу. Автор: Луи Байяр cтр.№ 48

Рука баронессы дрожит, это правда, но постепенно, по мере того как она подносит ее к холсту, дрожь затихает и прекращается совсем, когда она останавливает указательный палец — нет, не на изображении себя самой много лет назад, а на фигуре принцессы де Ламбайе.

— Художникам никогда не удавалось передать ее красоту в полной мере, — произносит баронесса.

И медленно отводит руку.

— Вы правы, месье. Она была моей ближайшей подругой. Она оставалась в Париже после того, как мы, все остальные, покинули его — по той единственной причине, что королева в ней нуждалась. Вы знаете, какова была награда за ее верность.

Склонив голову и упершись взглядом в ковер, Видок бормочет:

— Ужасная история…

— Да, в ее случае толпа проявила нехарактерную тщательность. Сначала ее изнасиловали. А потом принялись рвать на куски. Голову — ее прекрасную голову — отрубили и насадили на пику. И пронесли под окном королевы в Тампле.

— Какая трагедия.

Переждав несколько мгновений, Видок опять берет след.

— Насколько мне известно… я прав, утверждая, что принцесса в доме короля исполняла роль домоправительницы?

— Да.

— И потому имела возможность часто видеть королевских детей.

— Разумеется.

— А вы, в качестве ближайшей подруги принцессы…

— … видела дофина не чаще, чем любая другая придворная дама.

Хмурясь, она плотнее закутывается в шаль.

— Мне очень жаль, месье, но если вы ждете от меня подтверждения того, что в соседней комнате сидит Людовик Семнадцатый, боюсь, я не могу оказать вам это одолжение.

— Возможно, — замечает Видок, — вы окажете одолжение памяти месье Леблана.

Ее глаза едва заметно суживаются. Она подносит палец ко рту и медленно сгибает и разгибает его.

— Есть одна деталь, — произносит она. — У вашего молодого человека… я заметила, есть привычка гонять предметы ногами — мячи и тому подобное.

— Да, — соглашается Видок. — И что с того?

— Я вспомнила об этом, потому что у дофина водилась такая же привычка. Мать, случалось, журила его: «Если ты станешь так делать, Шарль, то окосеешь!» Она, конечно, и сама в это верила. Королева всегда была простодушна. — Она останавливается, сама поражаясь тому, что улыбается. — Хотя, разумеется, в такой привычке нет ничего необычного. Любой мальчик может увлекаться чем-то в этот роде.

И добавляет с нотками искреннего сожаления в голосе:

— Боюсь, больше мне нечего вам сообщить.

Она поправляет шаль, перчатки, выравнивает подол юбки. Чинно кивает нам. И направляется прямо к двери.

По крайней мере, таково ее намерение, но вдруг пышные юбки запутываются, и она начинает падать, элегантно, как красивое дерево.

Мы, Видок и я, как один срываемся с места, подхватываем ее под руки и усаживаем в ближайшее кресло.

— Может, принести английской соли, мадам?

— Нет, благодарю вас. Извините меня. — Она качает головой. — Все это накатило в одно мгновение. От разговоров о королеве. О принцессе. Обо всех этих давно прошедших временах. — На напудренном лбу баронессы проступают крошечные капельки пота. — Женщины все в белом, мужчины во флорентийской тафте. Фонтаны с надушенной водой. Каждый вечер концерты. Глюк, Пиччинни…

Так же, как тогда, в ее жалкой квартире на улице Феру, баронесса начинает играть на невидимой клавиатуре.

— Я бы так хотела передать вам, — говорит она, — как прекрасно все это было.

— Не для всех, — кротчайшим тоном произносит Видок.

Воображаемая игра прекращается. Баронесса роняет:

— Сожалею, но больше ничем не могу быть вам полезна, месье.

— Ваша помощь неоценима, мадам. Префект будет должным образом информирован.

— Ах…

Баронесса издает легкий смешок и, ухватившись за ручки кресла, встает, шелестя платьем.

— Месье, — говорит она. — Вы и в самом деле желаете знать, кто этот юноша?

— Конечно.

— В живых остался один-единственный человек, который может вам это сказать.

— Пожалуй, — отвечает он, склонив голову набок. — Герцогиня Ангулемская, сестра дофина. Передать ей от вас привет, мадам?

Баронесса улыбается. Эта улыбка представляет собой бледное, искаженное отражение ее собственной улыбки, запечатленной на картине. Сколько мужчин, должно быть, пали жертвами очарования этой дамы.

— Я предпочту, если вы не станете упоминать обо мне.

Она протягивает руку к двери, но одна мысль заставляет ее помедлить:

— Прошу прощения, месье. Может быть, сначала вы проводите молодого человека? Боюсь, еще одной встречи с прошлым мне не выдержать.

Шарля выманивают в соседнюю комнату, баронесса де Прево, словно шуршащее облако, быстро удаляется, мне поручается повесить на место гравюру с Франсуа Вийоном, что же касается Видока, он опять усаживается в кресло, откидывается на спинку, кладет ноги на стол и произносит:

— Проблема, Эктор, то есть настоящая проблема в том, что не найдено тело.

— В каком смысле?

— Останки Марии Антуанетты обнаружены. Так же как и останки короля. Но тело Луи Шарля так и не было найдено. А без тела… — Он прищуривается. — Не имея тела, нельзя с уверенностью утверждать, что дофин умер столько лет тому назад. Всегда остаются сомнения.

Повернувшись в своем вращающемся кресле, он задумчиво разглядывает тонущую в вечерних тенях церковь Сен-Шапель.

— Баронесса права, — заключает он. — Герцогиня — единственная, кто может подтвердить или опровергнуть подлинность нашего экземпляра. И как раз к ней я рискну обратиться в последнюю очередь.

Проходит еще минута, в течение которой он взвешивает соображения. Затем говорит голосом, который постепенно набирает силу и к концу фразы превращается в рык:

— Скажите Шарлю, что завтра ему предстоит отправиться еще в одно путешествие. На этот раз, на север.

— Могу я указать ему пункт назначения?

— Аббатство Сен-Дени. Проследите, какую реакцию это вызовет у него.

Не знаю, как у Шарля, но у меня это определенно вызывает волнение. Да и может ли быть иначе? Сен-Дени — место упокоения правителей Франции. Карл Мартелл, Генрих Второй, Людовик Четырнадцатый… Когда приходило время каждого, мумифицированные останки королей помещались в сырые склепы аббатства.

Правда, в свое время революционеры превратили базилику в Храм Разума, потом в здание городской управы, еще позже — в военный госпиталь. На церковном полу молотили пшеницу. Но готическую церковь невозможно заставить забыть о ее происхождении, и у Бурбонов хватило здравого смысла возвратить ей ее предназначение — быть мавзолеем.