Пирамиды Наполеона - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Дитрих

Посвящается моей дочери Лизе

Что есть Бог?

Он есть длина, ширина, высота и глубина.

Св. Бернар Клервоский

Этот выигрыш в карты породил столько проблем, что единственным спасением казалось добровольно присоединиться к безумной военной экспедиции. Я выиграл безделушку и едва не расстался с жизнью — в общем, получил хороший урок. Азартные игры — порочное занятие.

Однако потребность в них, мог бы я возразить, так же приятна и естественна, как потребность дышать. Разве с самого нашего рождения судьба не разыгрывает нас в кости, забрасывая одних в крестьянский двор, а других в королевские дворцы? Но в кильватере Французской революции ставки резко повысились, и благодаря новоявленным амбициозным законодателям, правящим как временные диктаторы, невезучий король Луи потерял голову. В период террора призрак гильотины придавал реальной жизни оттенок случайности. Позднее, после смерти Робеспьера, все словно сошли с ума от радости, легкомысленные парочки прямо на кладбище при церкви Святого Сульпиция осваивали новомодный танец, пришедший из Германии, так называемый Waltz. Нынче, четырьмя годами позже, страна уже погрязла в войнах и пороках, а народ жаждал удовольствий. Тусклые и мрачные одежды сменились яркими расцветками новых платьев и мундиров, былая скромность уступила место decolletage, [1] и в разграбленных особняках открылись интеллектуальные салоны и очаровательные гостиные. Если знатное происхождение по-прежнему считается преступлением, то революционное богатство уже создает новую аристократию. Самозваная клика «великолепных женщин» шествовала по Парижу, прославляя собственную «вызывающую роскошь на фоне общественной нищеты». На балах высмеивали гильотину, и дамы носили на шеях алые ленты. В городе насчитывалось около четырех тысяч игорных домов, причем одни были настолько незатейливы, что клиенты приносили с собой складные стулья, а другие — настолько шикарны, что hors d’oeuvre [2] разносили на ритуальных блюдах и уборные находились не в уличных «укромных уголках», а в самих заведениях. Мои американские корреспонденты сочли все эти нововведения равно скандальными. Кости и карты летали над столами: «крепе», «тридцать одно очко», «фараон», «бириби». Пока войска околачивались на границах, Франция погибала от переизбытка бумажных денег и жуткой дороговизны, а заброшенные сады Версаля зарастали сорняками. Поэтому рискнуть сыграть в «chemin de fer», [3] поставив на кон немного деньжат, казалось не менее естественным и глупым, чем сама жизнь. Мог ли я знать, что эта игра сведет меня с Бонапартом?

Будь я склонен к суеверию, то сразу подметил бы, что вечер 13 апреля 1798 года выпал на пятницу. Однако в революционный Париж пришла весна, а значит, по новому календарю Директории на дворе стоял двадцать четвертый день месяца жерминаля, [4] Шестого года, и очередной выходной ожидался не послезавтра, а только через шесть дней.

Бывала ли хоть одна реформа более бесполезной? Новое правительство высокомерно отвергло христианскую семидневную неделю, удлинив последнюю до декады. Переделке подвергся церковный календарь, его заменили единообразными двенадцатью месяцами, по тридцать дней в каждом, взяв за основу летоисчисление Древнего Египта. В суровые дни 1793 года даже Библии разодрали по листочкам, делая из них пыжи для ружей, и заодно уж гильотинировали и саму библейскую неделю, предпочтя разделить месяц ровно на три декады, а началом года считать день осеннего равноденствия. Хотя, разумеется, пришлось добавить к такому году пять или шесть дополнительных праздничных дней, для согласования идеальной революционной системы с солнечной. Не удовлетворившись таким единообразием календаря, правительство ввело новую метрическую систему мер и весов. Внесли даже предложение для новой временной единицы, в соответствии с которой сутки состояли из ста тысяч секунд. Игры ума! А в результате все мы — даже я, доморощенный ученый, исследователь электричества, частный предприниматель, меткий стрелок и демократический идеалист — начали скучать по воскресеньям. Рациональный замысел нового календаря, разработанный умниками, совершенно не учитывал человеческих традиций, чувств и природы, тем самым предвосхищая гибель революции. Неужели я сделался пророком? Честно говоря, пока я вовсе не пытался подвергать серьезной критике популярность тех или иных нововведений. Мне еще предстояло научиться этому у Наполеона.

Нет, мои думы сосредоточились на вычислении карточного расклада. Будь у меня другой характер, я сбежал бы из душных салонов и наслаждался щебетом первых весенних ласточек, нежностью розовых бутонов и молодой листвы, возможно даже, не отказался бы от созерцания юных девиц в саду Тюльири или, на худой конец, шлюх в Булонском лесу. Но меня манили карточные столы Парижа, этого великолепного и грязного города, где дивные ароматы перемешались со зловонием, а великолепные памятники старины — с убожеством трущоб. Моя весна проходила при свечах, и ее бутоны распускались на груди куртизанок с таким рискованно глубоким декольте, что их соблазнительно вздымающиеся двойняшки в любой момент могли вырваться на свободу, а вращался я в обществе новой, демократически настроенной формации политиков и военных, сменившей аристократию и недавно разбогатевших лавочников: все мы величали себя исключительно гражданами. Я, Итан Гейдж, стал салонным представителем новейшей американской демократии. Кое-какого статуса я удостоился благодаря тому, что одно время слыл учеником и воспитанником ныне покойного, но по-прежнему высокочтимого великого просветителя Бенджамина Франклина. Благодаря ему я приобрел достаточно знаний об электрических силах, для того чтобы развлекать салонное общество проворачиванием цилиндра и перенесением полученного трением заряда на руки милашек, так что их кавалеры в буквальном смысле испытывали потрясение от поцелуев. Кое-какую славу принесла мне также демонстрация точности американской длинноствольной винтовки: я легко пробивал шесть дырок в оловянной тарелке с двухсот шагов, а с пятидесяти шагов мне однажды удалось срезать плюмаж со шляпы скептически настроенного генерала. Кое-какой доход приносили мне не слишком упорные старания наладить торговые отношения между терзаемой войнами Францией и моей собственной новорожденной и нейтральной страной, что являлось чертовски трудной задачей из-за революционной привычки захвата американских кораблей. Не считая развлечений, скрашивающих повседневное бытие, мне, пожалуй, недоставало некой серьезной или возвышенной цели: я принадлежал к числу тех легко плывущих по течению холостяков, которые упорно ждут начала настоящей жизни. Недоставало мне также и денежных средств для обеспечения себе приличного существования в терзаемом инфляцией Париже. Вот я и стремился увеличить их в карточных играх, уповая на удачу.