Полукровка. Эхо проклятия - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Константинов cтр.№ 27

— Прошу тебя, ничего не говори! Просто возьми — и всё. Это для тебя и для внука. Очень тебя прошу!

— Спасибо, — дрожащими пальцами Самсут осторожно взяла кредитку.

— Код для снятия денег семизначный, — пояснил отец.

— Боюсь, столько цифр одновременно я не запомню, — грустно улыбнулась Самсут.

— Запомнишь, он очень простой. 320.26.94.

Услышав знакомое сочетание цифр, Самсут, не выдержав, разрыдалась в голос, уткнувшись головой в плечо отца.

То был номер телефона их ленинградской квартиры.

Стокгольм, Швеция, 11 июня

Представители компании «Петрофон» продолжали держать свое слово: по возвращении в Стокгольм в условленном месте и ровно в условленный час ей передали авиабилеты — один на сегодня до Ларнаки и второй, на 18-е число, из Ларнаки в Санкт-Петербург. Одним словом, чудеса продолжались.

До вылета оставалось еще около пяти часов, и Самсут, у которой за сегодняшний день, помимо отцовского кофе, не было во рту маковой росинки, решила шикануть и отметить свое столь недолгое свидание со Швецией обстоятельным ужином в одном из местных ресторанов.

Держа ориентир на упомянутый экскурсоводом высоко торчащий над крышами лифт «Катарина», Самсут добрела до него пешком минут за пятнадцать и смело направилась в подвешенный под лифтом, как гондола, панорамный ресторан. Он, кстати сказать, так и назывался — «Гондолен». Кухня здесь, как и ожидалось, оказалась весьма недурна, хотя цены, мягко говоря, кусались. Но теперь, когда у Самсут неожиданно появилась «куча денег», она, будучи заядлым «рыбоедом», без стеснения заказала себе местное фирменное блюдо — gravlax. [7] Слава богу, что она не знала точного перевода этого названия, ибо аппетит в данном случае вполне мог быть и испорчен. А так и рыба, и салат с неизменным добавлением брусники, и запеченная картошка у изголодавшейся путешественницы пошли на ура. А еще сервис в этой ресторации оказался настолько высок, что, когда Самсут, остановив фланировавшего по залу администратора, поинтересовалась: «Не знает ли он поблизости места, в котором можно было бы распечатать текст с дискеты?» — тот учтиво предложил взять этот труд на себя, воспользовавшись компьютером в кабинете менеджера. «Госпожа может быть уверена в полной конфиденциальности», — почел за должное объявить галантный представитель шведской кухни, и Самсут, улыбнувшись, без опасения протянула ему дискету.

В ожидании компьютерной распечатки и финального кофе она уставилась в окно, из которого открывался потрясающий вид на город. Но мысли все равно невольно возвращались в Кепинг, к отцу. Какое счастье, что она решилась на эту поездку! И как же она благодарна телефонному шутнику Хоровацу, благодаря которому стала счастливой, нет, не обладательницей каких-то там призрачных миллионов — она вновь обрела отца! Да за одно только это по возвращении в Петербург она обязательно должна заняться поисками таинственного незнакомца-благодетеля, дабы, разыскав его, низко-низко поклониться в ноги. «Господи, как же обидно, как же невыносимо больно осознавать, что бабушка не дожила до этого дня, не узнала всей правды о своем любимом Матосе!» — невольно подумалось ей сейчас.

Бабушка Маро… Самсут прикрыла глаза, и из памяти тут же выплыл знакомый до каждой черточки-царапинки бабушкин портрет, с незапамятных времен висевший в их самой большой комнате на голой стене, слева от окон. С затаенной улыбкой смотрела с него молодая строгая женщина, одетая по предвоенной моде в пиджак с высокими плечами. Чуть вьющиеся волосы, нежный, но строгий рот и невыразимая печаль в тяжелых темных глазах… Самсут вздохнула: в конце концов, именно бабушке она была обязана едва ли не всем своим воспитанием.

* * *

Жизнь ее родителей всегда была похожа на цыганский табор. Сколько себя помнила Самсут, их большая, но совершенно нелепая квартира с комнатами по кругу, начинавшимися и замыкавшимися крошечным коридором, всегда была полна громкоголосых приятелей отца и матери, певших, пивших, писавших и превращавших дом в бедлам. И бабушка Маро, весьма отрицательно относившаяся к театральным и антисоветским закидонам своего сына, а еще хуже — к провинциальным замашкам малороссийской невестки, быстро поняла, что маленькая Самсут должна стать только ее внучкой. И первые годы, пока Маро не вышла на пенсию и работала на своей опытной станции в ЦПКиО, она с утра забирала девочку с собой. Самсут до сих пор любила высокие травы парка, заброшенную колоннаду на тенистом берегу, скрип уключин по прудам и легкость дворца, в котором, как утверждала много позже бабушка, Екатерина впервые отдалась Потемкину. Парк стал ее детской, а потом и школой, поскольку Маро с шести лет водила ее на детские курсы английского, расположенные в том же самом дворце.

Ах, как тогда Самсут, затаив дыхание, скользила по лаковым полам первого этажа, стараясь проникнуться ощущением величия, исходившего от древних статуй! С каким рвением занималась она в крошечных, белых как сахар, комнатках наверху, с какой нежностью кормила с ладошки сорванными листьями двух чугунных львов — и с каким превосходством смотрела на остальных детей, чьи бабушки и дедушки битый час просто так сидели на лавочках и болтали о всякой ерунде. Ее же бабушка, всегда с легкой насмешкой отзывавшаяся об этой аллее старых женихов и невест, в это время работала на своей станции, и все там глядели на нее с любовью и уважением!

Маро много разговаривала с внучкой. Обычно они говорили обо всем, однако были две темы, которых старая Маро касалась крайне неохотно: это Армения и блокада. Бабушка вообще не любила вспоминать войну, которая отняла у нее двух самых дорогих людей — маму, Самсут Матосовну (да-да, именно от своей прабабки унаследовала она свое имя, не слишком благозвучно сочетающееся с дубленой и неоригинальной русской фамилией — «Головина»), скончавшуюся блокадной весной 1942 года, и младшего брата, Алешу, год спустя погибшего в боях за Сталинград. И кто возьмется теперь укорить ее, Самсут нынешнюю, за то, что в своей детской, а затем и юношеской безмятежности, когда думаешь, что у тебя еще впереди целая жизнь, она совсем не расспрашивала бабушку об этом? Равно как и о еще очень многих вещах, ставших по-настоящему важными только теперь. И лишь перед самой смертью, когда Маро была уже почти в беспамятстве, она попросила внучку снять с иссохшей шеи деревянный крестик, с которым она никогда не расставалась, и сберечь его. Бабушка пыталась сказать что-то еще, явно что-то важное, мучившее, однако внятные слова, а тем более фразы ей уже давались с огромным трудом. С усилием Самсут смогла разобрать лишь слова про каких-то людей, которым следовало этот самый крестик вернуть, иначе «проклятия не снять», и еще про какую-то тетрадку, где «про все это написано».

А потом Маро умерла. А эту самую тетрадку тогда так и не нашли, хотя в ее поисках Самсут и перерыла весь дом. И остались у нее только бабушкины книги по биологии да разные красивые, но утилитарно бесполезные вещи, навроде раковин, засохших стволов сахарного тростника и стручков гигантских акаций, которые только усугубляли царивший в квартире хаос и являлись дополнительными сборниками бесконечной и неистребимой петербургской пыли. А еще портрет на стене и смутные детские воспоминания о том, как красиво и быстро писала Маро армянские буквы, казавшиеся девочке какой-то волшебной вязью, сказочным узором. Они были похожи то на конские подковы, то на очертания женского тела, то на церковные кресты, и казалось, что их можно взять в руки, настолько они были зримы и вещественны. Впрочем, нет, осталась еще и песенка, которую Маро пела ей в детстве, когда та заболевала, и в ранней юности, когда видела, что внучка чем-то сильно расстроена. И вот сейчас Самсут, вспоминая бабушку и, как всегда, мысленно прося у нее прощения неизвестно за что, тихонько-тихонечко запела сама себе: