— Нет, леди, не обманывай сама себя. Ты предана
Небесам, а не миру. Ты сама это знаешь. Если я завоюю себе свободу и ты
примкнешь ко мне в моей борьбе, ты, может быть, будешь до поры до времени
счастлива. Но, выиграем мы или проиграем, боюсь, будешь ты в итоге несчастнее,
чем сейчас.
— Послушай же меня, мягкосердечный святой из пурпурной
рощи. Очень любезно с твоей стороны, что ты предвосхищаешь мои чувства, но Кали
вольна распоряжаться своей преданностью, как пожелает, и никому ничем не
обязана. Она наемная богиня, запомни это! Может быть, все, что ты
говорил, — правда, и она лжет, когда говорит тебе, что все еще тебя любит.
Будучи, однако, беспощадной и преисполненной жажды битвы, ведома она запахом
крови. Чувствую я, что она еще может стать акселеристкой.
— Следи за своими словами, богиня. Не ровен час, тебя
услышат.
— Некому меня слушать, — сказала она в
ответ, — ибо редко звучат здесь слова.
— Тем интересней будет, когда они прозвучат. Она
помолчала.
— Никто не слушает, — сказала она наконец.
— Ты стала сильнее.
— Да. А ты?
— Примерно как раньше, мне кажется.
— Так ты примешь мой меч, мои колесо и лук — во имя
акселеризма?
— Нет.
— Почему?
— Слишком легко раздаешь ты посулы. И нарушаешь их с
той же готовностью, что и даешь, посему никогда не смогу я тебе вполне
довериться. Кроме того, если мы будем сражаться и победим во имя акселеризма,
это вполне может стать последней великой битвой этого мира. Ты же не можешь
желать подобного исхода — и даже просто дать ему свершиться.
— Глупо говорить о последних великих битвах, Сэм, ибо
последняя великая битва — это битва, на которой еще не бывал. Не должна ли я
явиться в более приятном обличии, чтобы убедить тебя, что говорю правду? Должна
ли обнять я тебя в теле, запечатанном печатью девственности? Заставит ли это
тебя доверять моим словам?
— Сомнение, леди, это девственность ума, и я ношу на
своем его печать.
— Тогда знай, что привела я тебя сюда, только чтобы
помучать. Ты прав, — мне наплевать на твой акселеризм, и дни твои уже
сочтены — мною. Мне хотелось заронить в тебя несбыточные надежды, чтобы тем
горше было твое отрезвление. И спасли тебя от этого только твои вздорность и
слабость.
— Прости, Кали…
— Мне не нужны твои извинения! Хотела бы я, однако,
твоей любви, чтобы могла я ее использовать против тебя в последние дни и
сделать их для тебя еще невыносимее. Но, как ты выразился, мы изменились
слишком сильно — и ты больше не стоишь хлопот. Не думай, что я не смогла бы
заставить тебя полюбить меня снова — ласками и улыбками, как когда-то. Ибо я
чувствую в тебе жар, и легко распалить мне его в любом мужчине. Не заслуживаешь
ты, однако, смерти, достойной могущественных, ибо низринут с высот страсти в
пучину безысходности. И жаль мне тратить время для тебя — на что-нибудь, кроме
презрения.
Звезды вращались над ними, пылкие и независимые, и ее рука
выскользнула из-под его руки, чтобы налить им еще сомы — согреть их в ночи.
— Кали?
— Да?
— Не знаю, принесет ли это в конце концов какое-либо
удовлетворение, но я все еще питаю к тебе особое чувство. Либо здесь не
замешана любовь, либо каждый раз понимал я под этим словом нечто иное. Это
чувство, на самом деле, без имени — и лучше его так и оставить. Так что прими
его и уходи, забавляйся им. Ты же знаешь, что стоит нам покорить общих врагов —
и мы опять вцепимся друг другу в горло. Много было у нас чудесных примирений,
но стоило ли хоть одно из них тех мук, что ему предшествовали? Знай, что ты
победила и что ты — богиня, которой я Поклоняюсь, — ибо не являются ли
религиозное благоговение и поклонение смесью любви и ненависти, желания и
страха?
Они выпили свою сому в комнате, называемой Отчаяние, и чары
Куберы лежали на них.
Кали заговорила:
— Ну что, припасть к тебе, и поцеловать тебя, и
сознаться, что лгала, когда говорила, что лгу, — чтобы ты мог рассмеяться
и заявить, что лгал, чтобы добиться конечного отмщения? Давай же, Князь Сиддхартха!
Лучше бы один из нас умер в Адовом Колодезе, ибо непомерна гордость Первых. Не
стоило нам приходить сюда, в это место.
— Да.
— Тогда уйдем?
— Нет.
— Тут ты прав. Давай посидим здесь, отдадим друг другу
должное.
Ее рука легла на его руку, погладила ее.
— Сэм.
— Да?
— Послушай, ты не хотел бы заняться со мною любовью?
— Подписывая тем самым себе приговор? Ну конечно.
— Пойдем тогда в комнату, именуемую Безысходность, где
стихает ветер и где есть ложе…
И он пошел за нею от Отчаяния к Безысходности, и кровь все
сильнее билась у него в жилах, и когда он уложил ее нагой на ложе и ощутил у
себя под ладонью бархатную податливость белого ее живота, понял он, что
воистину могущественнейшим среди локапал был Кубера, ибо чувство, которому
посвящена была эта комната, переполняло его вместе с росшим в нем желанием,
когда опустился он на нее, — и пришло расслабление, напряжение, вздох, и
жгучие слезы — слезы, после которых уже ничему не быть, — пролились
наружу.
— Что угодно тебе, Госпожа Майя?
— Расскажи мне об акселеризме, Так от Архивов.
Так резко выпрямил свое большое, худое тело и спинка его
кресла должным образом отреагировала на это, с легким щелчком слегка
откинувшись назад.
Позади него покоились банки данных, многочисленные редкие
записи заполняли разноцветными переплетами длинные и высокие книжные полки, а
воздух — своим затхлым запахом.
Он смерил взглядом стоявшую перед ним леди, улыбнулся и
покачал головой. Она казалась совсем юной, неопытной, от этого напряженной,
нетерпеливо глядящей на него; у нее были ослепительно рыжие волосы, а пикантный
носик и кругленькие щечки усеяли россыпи бледных веснушек. Широкие бедра и
плечи разделяла тонкая талия, явно строго-настрого вымуштрованная против
подобной тенденции.
— Почему ты качаешь головой? Ведь все приходят за
информацией именно к тебе.
— Ты так юна, госпожа. У тебя за спиной, если я не
ошибаюсь, всего три аватары. Я уверен, что на этом этапе своей карьеры ты
наверняка не захочешь, чтобы имя твое красовалось в специальном списке
интересующейся этим вопросом молодежи.
— Список?
— Список.