Большое зло и мелкие пакости - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Устинова cтр.№ 44

Вдвоем с Анискиным они были слегка сентиментальны.

В трубке щелкнуло, гудки прервались, и значительный, “бархатный”, как пишут в романах, голос сказал Никоненко в ухо:

— Алло.

— Здравствуйте, Дмитрий Степанович, — заговорил Никоненко, — это вас из уголовного розыска беспокоят. Нам бы поговорить с вами. Недолго, Дмитрий Степанович!

— Но я уже разговаривал. Со мной разговаривали. Все, что знал, я уже изложил.

— Это все понятно, понятно, Дмитрий Степанович, — запел Никоненко-Анискин, — вы человек занятой, особенный, творческий, так сказать, человек, но без вашей помощи, Дмитрий Степанович, никак мне не обойтись.

— Вы хотите, чтобы я к вам приехал?

— Не смею, не смею настаивать! — вскричал “Анискин”. — Я сам подъеду, только скажите адресок, чтобы я записал.

Адрес был не тот, что в его записной книжке.

— Я у родителей, — пояснил значительный голос, — приезжайте.

Никоненко положил трубку и пообещал телефону:

— Сейчас приеду.

* * *

Дверь ему открыла пожилая женщина с уютным кукишем седых волос и полными белыми руками в нелепых коротких рукавчиках. Фартука в оборках на ней не было, однако сразу было понятно, что это домработница.

— Проходите, пожалуйста! — сказала она приветливо и отступила в сторону, чтобы прикрыть за Никоненко дверь. Очевидно, так было положено — горничная закрывает дверь за гостем, — но непривычный к горничным капитан моментально почувствовал себя неловко.

— Проходите, пожалуйста, — повторила она, выскальзывая из-за него с неожиданной грацией. — Дима вас ждет. Нет, обувь снимать не нужно.

— Грязно на улице, — пробормотал Никоненко, покраснев как рак. Один ботинок он уже снял, второй только расшнуровывал. Горничная стояла над ним и ждала, когда он кончит возиться с ботинком. — Да и у вас ковры такие…

Она посмотрела на пол, как будто впервые увидела.

На полу был солнечный желтый и коричневый ковер, а дальше, в дверном проеме, начищенный светлый паркет, и книжные полки от пола до потолка, и креслице выглядывало — изогнутая спинка, зеленое сукно, — и стремянка на латунных, обтянутых резиной колесах, и малиновая портьера с золотыми бомбошками по краю. И портрет! Потрет значительного седовласого господина, с лицом одухотворенным и даже несколько возвышенным, над каминной полкой.

Интересно, камин настоящий или поддельный?

— Это отец Димы, Степан Петрович, — пояснила горничная, увидев, что гость застыл, так и не сняв ботинка, — известный художник, лауреат государственных премий, его работы выставляются в Манеже и в Третьяковской галерее. — Она говорила тоном экскурсовода, который любит свою работу и гордится своими экспонатами. — Портрет написал Александр Шилов.

Точно! Шилов! Никоненко не был знатоком художественных направлений, но этого самого Шилова он все же где-то видел. Все картины были такими же, как портрет хозяина дома, — слащавыми, многозначительными, увесистыми. Красотища лезла на передний план, за ней было не разобрать, хороша картина или плоха. А может, и разбирать было нечего.

— Сюда проходите, пожалуйста, — пригласила горничная, когда Никоненко наконец разогнулся. Без башмаков он чувствовал себя идиотом, а тапки она, конечно же, не предложила.

Комната с портретом была громадной — зал, а не комната. Еще капитана поразил бильярдный стол с выложенным треугольником костяных шаров. Стол стоял в глубине комнаты под висячим белым шатром абажура, и казалось, что никакое третье тысячелетие не наступало, что до него еще лет сто пятьдесят спокойной, прочной, устойчивой и понятной жизни с медным самоваром, изящной чайницей, привезенной знакомым дипломатом из британских колоний, с китайской коробочкой с цаплей на крышке, с пасхальным звоном колоколов, с тонкой белой шалью на округлых плечах, с “Боже, царя храни…” по праздникам, с начищенной бляхой городового, что всегда стоит на углу Поварской.

— Дима, к тебе пришли, — постучав в темный дуб, сказала горничная и распахнула дверь. Солнце ударило Никоненко в глаза так, что пришлось на секунду зажмуриться.

— Спасибо, Люся, — где-то внутри этого света произнес бархатный голос, — ты теперь нам чаю подай.

— Желаете чаю? — спросила Люся, пропуская капитана в комнату. — Или, может быть, кофе?

— Чаю, — пробормотал Никоненко.

— Сахар? Лимон? Молоко?

— С сахаром и с лимоном, — сказал он тоном ломового извозчика, которого “потчуют за услугу”.

— Может быть, подать бутерброды?

— Подай что хочешь. Не обращайте на нее внимания. Она привыкла нас кормить и считает, что все, кто приходит, являются именно поесть.

Из солнечного света материализовался молодой красавец, и Никоненко моментально понял, почему Мария Суркова, не слушая свою подругу, таскалась на него смотреть.

Он был хорош.

Не американской киношной красотой, где все одинаково красивое — и задницы, и лица, — а красотой настоящей, очень мужской и в то же время очень одухотворенной. У Дмитрия Лазаренко было тонкое лицо, породистый нос, веселые глаза, пшеничные чистые и густые волосы. В плечах, как положено, косая сажень.

Федор очень на него похож, подумал капитан отстранение.

— Садитесь, — предложил Лазаренко и даже несколько подвинул кресло в сторону капитана, — чем могу быть вам полезен? В прошлый раз со мной, по-моему, другой…

— Так и есть, так и есть, — заговорил Никоненко, вытаскивая на свет Федора Ивановича Анискина, — в тот раз — один, в этот раз — другой.

— Не нашли? — спросил Дмитрий Степанович, расслабляясь от подхалимского капитанского тона.

— Не нашли, — сокрушенно вздохнул “Анискин” и даже посмотрел виновато. — Потому и пришли к вам за помощью, уважаемый Дмитрий Степанович.

— Да чем же я могу…

— Очень, очень даже многим, — затарахтел лже-Анискин, — вы художник, а у художников потрясающее внимание к деталям! И наблюдательность! И умение замечать мелочи! Вот например… Например, кто стоял у ворот, когда вы выходили из школы?

— Сидорин стоял, — принимая мяч, отозвался Димочка. Глаза у него стали еще веселее. — Дина стояла. Женька Первушин мелькнул. Еще кто-то стоял, из параллельного класса, я точно не помню. Кроме того, я их не всех знаю.

— Вот видите, видите! — вскричал капитан, как дети кричат “Ага!”, когда их что-то поражает. — Я так и знал! А теперь скажите, слева или справа на сцене стоял ящик с записками?