Это была техника, как назвал ее Кёки, “летучей мыши на стропилах”. Он учил Акико подниматься к потолку с помощью нэкодэ — кошачьих когтей из закаленной стали. Час за часом они висели в ночной темноте, контролируя дыхание таким образом, чтобы замедлить процессы обмена веществ в организме, и благодаря этому оставались неподвижными до самого рассвета.
Они могли бы спрыгнуть на каменный пол гибко и бесшумно, без судорог в мышцах и боли в суставах, готовые — если была бы реальная ситуация — нанести врагу неожиданный смертельный удар.
* * *
Однажды вечером, полтора года спустя, после того как она впервые вошла в замок, Кёки позвал ее в комнату, которую она никогда раньше не видела. Это была большая комната с потолком в виде арки, таким высоким, что его свод был погружен во мрак. Она разделялась необычными на вид дверями, сходными с китайскими “лунными воротами”, представляющими собой полный круг.
Здесь были татами, которые в Ямидако она видела впервые. Кёки опустился на один из них возле арки “лунных ворот”. Перед ним стоял лаковый чайный сервиз, небольшое блюдо рисовых лепешек.
Акико низко поклонилась, сняла обувь и опустилась на колени напротив него. “Лунные ворота” подымались над ними и одновременно между ними, разделяя сэнсэя и ученицу.
Все было тихо в комнате, тихо и безмятежно. Акико, настроив себя так, как он учил ее, чувствовала только гармонию его “ва”. Она наблюдала, как он заваривает зеленый чай; она не знала, что он владеет этим искусством. Его движения завораживали ее. Она ощущала расслабленность и покой.
Кёки отложил в сторону веничек, протянул ей фарфоровую чашку с дымящимся чаем. Он наклонился к ней, и она повторила его движение, склонившись вперед. Ее лоб коснулся татами по другую сторону “лунных ворот”.
Шорох, словно шуршание шелка о плоть... Резкое возбуждение, мощный выброс адреналина. Акико подогнула голову и рванулась вперед, перевернувшись, словно мяч, на татами.
Позади нее металлическое лезвие упало вниз с вершины “лунных ворот”, вонзившись в татами на том самом месте, где секунду назад находилась ее шея. Упало — и ушло в пол.
Акико вскочила на колени и уставилась широко раскрытыми глазами на своего сэнсэя, который спокойно потягивал чай.
— Как? — недоуменно произнесла она. — Я не почувствовала ни малейшего всплеска вашего “ва”. Там не было ничего... ничего.
— За этим вы здесь, — просто ответил Кёки, — “дзяхо” прячет мое “ва”.
— “Дзяхо”, — отозвалась Акико. — Магия?
Сэнсэй пожал плечами.
— Называйте это как хотите. У него много имен. Какое из них вы используете, неважно.
— Оно существует?
— Вы знали о моих намерениях?
— Я могла умереть. Вы допустили бы это?
— Лезвие высвободилось так, что я не мог больше контролировать его, — сказал он. — Вы, как всегда, оказались хозяйкой своей судьбы. И мне приятно видеть вас здесь, рядом со мной. Вы не первая женщина, которая пришла сюда, чтобы найти то, что предназначается для мужчин. Женщина извечно обладает контролем над энергией, таким путем овладевая ею. Это косвенная стратегия; женственная стратегия. Таким образом в нашем обществе мать контролирует сына, а жена — мужа. Гораздо реже женщина ищет более прямые способы, желает получить абсолютное превосходство над мужчинами через собственную силу. Как я уже говорил, некоторые пытались. И ни одна не преуспела. Быть может, ты станешь первой жрицей. — Он встал и поднял руку ладонью вверх. — Идем. Пора начать твое истинное обучение.
Он был как лицо под дождем. Она смотрела на него — и не видела. Он был рядом с ней и в то же время нет. Быстро, словно “ками”, он мерцал, светился, а затем исчезал.
* * *
Она провела с ним годы, он держал ключ к ее миру, проникал к ней с его помощью, но пришло время, когда она начала сомневаться; была ли она вообще в Ямидако.
Швейцарские Альпы вздымались вокруг большого шале, в котором она лежала, обвязанная чистыми белыми бинтами. Она не могла видеть и большую часть времени не слышала ничего, что могло бы привлечь ее слух. Она жила воспоминаниями.
Кёки сделался мечтой, невещественной почти как пар, поднимающийся от земли в лесу. Но это не относилось к тому, что она приняла от него.
Каждый день сиделки в белых одеждах выкатывали ее наружу, на солнце, ровно на сорок минут. Швейцарцы в некоторых вещах были столь же точны, как и японцы. Например, в соблюдении расписания.
Она вспоминала мгновение, когда разъяренный кабан вырвался из подлеска и бросился на них. Она стояла на ногах, когда яростно хрюкающий зверь налетел на нее. Она видела перед собой его клыки, острые, блестящие, кривые. Они торчали из пасти, готовые вонзиться в нее.
Она не сделала ни одного движения. Ее душа была подобна гладкой поверхности озера. Она открыла рот. Из него само собой вылетело “киаи”, известное как “тоатэ-ноатэ”, отзвук удара.
Зверь развернулся в воздухе, испустил резкий визг и отключился, как если бы что-то мощно сдавило ему глотку. Он грузно повалился на бок и лежал до тех пор, пока, как учил ее Кёки, она не решила прекратить свой крик.
Она вспоминала прикосновение кимоно Кёки к тыльной стороне ее руки. Ощущение его присутствия в течение долгого послеполуденного сна, когда он, казалось, являлся в ее грезы, словно сон в Ямидако был частью ее подготовки. Ее тянуло к его урокам, как молодого мужчину тянет к сексу; она мечтала о них, это было почти наваждением.
В их отношениях была целомудренность, которую она не помнила в отношениях с другими мужчинами. Он не был святым, но она не желала его. Потому что искала в нем иное — нечто большее, чем обладал только он. Он имел “дзяхо”, и она стремилась к этому до тех пор, пока оно не стало ее любовником.
Она вспоминала их развлечения. Она провела с ним семь лет, значительный срок для обоих; магическое число. Настал срок вернуться в мир и заявить о своей мести.
Лицо под дождем, мерцание.
Она была наполовину уверена, что после ее ухода замок обратится в руины, укрытые зеленью молодой поросли. Дождь падал ей на плечи в одном ритме с мелодией комусо. Перед ней легко и быстро проносились кролики, и одинокий ястреб парил в изменяющихся токах воздуха над верхушками деревьев.
Спускаясь с морозных высот Асама когэн и смешиваясь с толпой туристов и постоянных жителей Токио, она думала о том, что человек, которого ей больше всего не хватает, — это Сайго и что уроки Кёки на семь лет стали как бы ее возлюбленным, потому что Сайго не может им быть. Она отодвигала мысль о нем в сторону, чтобы не мучить себя.
Его больше не было в Кумамото, как ей сказали по телефону, и она направилась в пригород Токио, где, как он говорил, жила его семья.
Она не встречалась с ним семь лет, но, когда рельсы железной дороги повели ее к месту назначения, ей показалось, что с тех пор прошло не больше семи минут. Один вздох времени. Между ними не было преграды, не было чувства отчужденности или перемен.