— Вы хотите исправить неисправимых, господин доктор.
— Вы имеете в виду Зюдхауса?
— Хотя бы и его. Вам это не удастся. Неисправимые не исправимы. Знаете, чего вы добьетесь? Вы лишь вызовите в нем еще большую злобу и ненависть к нам.
— Неправда, Гольдмунд.
— Нет, это правда без прикрас, господин доктор. Я восхищаюсь вами. Я почитаю вас. Но вы глубоко заблуждаетесь. Если вы будете продолжать в том же духе, то вам трудно придется. Этот народ неисправим. А все, что вы делаете, совершенно бессмысленно. Вы же сами видите: каждый, кто скажет хоть слово против нацистов, сразу же зачисляется в коммунисты. Вы хотите взять на себя ответственность за все это?
— Да, Гольдмунд. Ежели это так, то хочу.
— Извините, господин доктор, но я считал вас умнее. Какой прок в абстрактной правде?
На это доктор Фрай ответил фразой, которая так мне понравилась, что я должен привести ее здесь. Он сказал:
— Правда не абстрактна, Ной. Правда конкретна.
11
Тут встает Вольфганг Хартунг, сын оберштурмбанфюрера СС, расстрелявшего тысячи евреев и поляков, и говорит:
— Мне безразлично, конкретна или абстрактна правда, но я хочу услышать эту правду! И за исключением Ноя и Фридриха в этом классе ее хотят услышать все. Мы счастливы иметь такого учителя, как вы. Не разочаровывайте нас, пожалуйста! Голосование показало: двадцать против двух. Начинайте. Расскажите нам всю правду! Как же может у нас стать лучше, если никто нам не расскажет, как все было.
— Вольфганг, ты в этом ничего не смыслишь, — говорит Ной.
— В чем именно Вольфганг не смыслит? — спрашивает доктор Фрай.
— Он желает добра, господин доктор. Только он не предвидит последствий. Если вы начнете расписывать все, что натворил Гитлер, то Фридрих и, возможно, еще кто-то скажут: «Ну и правильно он делал!» Неужели вы не понимаете? (Еще никогда я не видел Ноя таким взволнованным.) С самыми наилучшими намерениями вы натворите здесь нечто ужасное! Позвольте нам лучше забыть все эти вещи! Давайте поговорим об императоре Клавдии! Расскажите еще раз, как господин Нерон поджег Рим. Безобидные истории, пожалуйста! А говорить о евреях сейчас не время.
— А как же шесть миллионов? — крикнул Вольфганг.
— Не ори, — сказал Ной. — У тебя были среди них родственники? Ну так вот.
— Я этого забыть не могу, — возразил Вольфганг. — Да, среди тех миллионов у меня не было родственников. Но твоих родственников приказал убить мой отец. И пока я жив, мне этого не забыть. То, что произошло между тридцать третьим и сорок пятым, для меня есть и всегда будет величайшее преступление за всю историю человечества. Мой отец один из его виновников. И поэтому я буду стараться узнать об этом времени все, все, все, потому что я должен знать о нем все, абсолютно все. И мне так хотелось бы хоть что-то поправить…
Ной улыбнулся и сказал:
— Ты хороший парень. Но без разума. То есть разум у тебя есть, но как у зебры — весь в полоску. Ничего нельзя поправить. Я имею в виду в этих вещах. Поверь мне.
— Я не верю тебе, — ответил Вольфганг.
Ной в ответ только молча улыбнулся. И всем нам — Вольфгангу, мне, доктору Фраю и даже Фридриху Зюдхаусу пришлось отвести глаза. Нам была невыносима эта улыбка…
А затем доктор Фрай все же начал свой рассказ. О третьем рейхе.
12
Возможно, он и не плохой парень — этот Вальтер Коланд, но честным бойцом его никак не назовешь. Он подкараулил меня в лесу по дороге из школы в «Родники» этак около семи вечера, набросился на меня сзади и сразу заехал мне кулаком по затылку так, что я споткнулся и упал. И вот он лежит на мне и бьет куда попало. И, надо сказать, неплохо попадает. Он сильней меня.
Устроил ли мне все это мой «брат» Ханзи? Или светловолосый Вальтер сам догадался? В лесу уже совсем темно. Я немного улучшаю свое положение, оказывается он не так уж силен. Мы катаемся по земле, по камням.
Вот и я даю ему в рожу. Мне повезло: я хорошо попал. Со стоном он валится в сторону, я встаю и на всякий случай пинаю его ногой. Он остается на земле, и при свете луны я вижу, что он начинает реветь. Этого еще не хватало.
— Оставь ее в покое, — говорит он.
— Кого?
— Ты знаешь, кого.
— Не имею представления.
— Ты можешь иметь любую, какую захочешь, а у меня только она.
— Встань.
Он встает.
— Я не белая кость, как ты. У меня нет богатого отца. Мои родители бедняки.
— При чем тут это?
— У нас дома постоянно ссоры. Я говорю тебе: Геральдина — это единственное, что я имею.
Только я собрался сказать ему: «Кто, мол, у тебя ее отбирает?» — как раздается ее голос:
— Ты меня имеешь? Скажи лучше — имел. У нас с тобой все кончено. Раз навсегда и бесповоротно!
Мы оба резко поворачиваемся. Она стоит в своей зеленой плиссированной юбке и наброшенной на плечи куртке, прислонившись спиной к дереву, и улыбается своей ненормальной улыбкой.
— Что ты тут делаешь? — спрашиваю я.
— Я хотела зайти за тобой, чтобы вместе идти на ужин.
Вальтер издает стон.
— Ты видела драку? — спрашиваю я.
— Да. А что?
Только сейчас я замечаю, что из носа у меня течет кровь, и она уже накапала на кожаную куртку. Вот свинство! Я так люблю эту куртку. Я вытаскиваю платок, прижимаю его снизу к носу и спрашиваю:
— Почему ты не дала знать о себе раньше?
— А зачем? Я все видела и слышала.
Бедный светлоголовый Вальтер подходит к ней и пытается положить ей руку на плечо, но она отталкивает его.
— Геральдина… пожалуйста… ну, пожалуйста… Не надо со мной так.
— Перестань!
— Я все сделаю… все, что ты хочешь… Я извинюсь перед Оливером… Прости меня, Оливер, пожалуйста!
Мой нос все еще кровоточит, и я не отвечаю.
— Я люблю тебя, Геральдина… я без ума от тебя, — говорит этот идиот.
— Прекрати!
— Я не могу прекратить.
— Ты мне отвратителен.
— Что?
— Да! — вдруг кричит она на весь лес. — Ты мне противен, противен, противен! Понял теперь? Я достаточно ясно сказала?
— Геральдина… Геральдина…
— Отвали.
— Но как мне теперь быть без тебя… У меня никого, кроме тебя… Прошу тебя, Геральдина, прошу… Если хочешь, ходи с Оливером… но разреши мне быть рядом с тобой… просто рядом.
Меня мало-помалу начинает от этого тошнить. Мужчина не должен опускаться до такого! С каждым его словом она все больше и больше входит в роль королевы.