А ведь было время, когда казалось, что ждать осталось
недолго. На смену тощим годам пришли тучные. В самом захудалом уголке
буржуазного кладбища всё чаще стали появляться посетители: сначала поодиночке,
потом целыми делегациями. Чахлые букетики сменились венками с лентами
чудесно-сочного, кровавого оттенка, зазвучали разноязыкие речи, а потом
свершилось триумфальное переселение в самый почетный квартал Хайгейта,
увенчанное возведением памятника. В камне Мавр был увековечен таким, каким
никогда не был при жизни: титаническим, грозным, богоподобным. Жаль, что
чванный Спенсер не был материалистом и не досуществовал до этого великого дня,
а то изгрыз бы свою могилу от зависти.
Десятилетие за десятилетием Мавр питался как в лучшем
ресторане. Бесшумно подкравшись к одиночному паломнику или затесавшись в толпу,
не спеша принюхивался, выбирал объект поаппетитней и обстоятельно, без жадности
лакомился. Бывало, приложится к одному, к другому, на десерт оставит
какую-нибудь социал-демократку с затуманенным взглядом. И в каждой ранке
оставит немножко своей слюны, чтобы укушенный вынес с Хайгейта частицу великого
Карла. То-то марксизм зашагал по миру!
Но жадные до наживы лассальянцы предали дело пролетариата.
Мавр понял это, еще когда члены коммунистических делегаций обзавелись дорогими
габардиновыми пальто и отрастили мясистые щеки. В их крови всё явственней
ощущался привкус жира, так что она стала трудноотличимой от крови какого-нибудь
банкира или брокера.
А потом случилась катастрофа.
Уже больше десяти лет Мавр существовал впроголодь. Делегации
появлялись всё реже, одиночные материалисты и вовсе исчезли — теперь приходили
одни туристы с фотоаппаратами, и каждому хотелось сняться, непременно держась
за каменную бороду пролетарского Мессии. Последний раз по-настоящему
подкрепился, когда навещали кубинские товарищи. С голодухи напился до икоты
густого креольского нектара, а потом долго отрыгивал долларовые закорючки —
кровь жителей Острова Свободы оказалась зараженной микробами желтого дьявола.
С тех пор прошло два месяца. За всё это время ни одного
мало-мальски съедобного материалиста. Активисты местного отделения компартии,
ежедневно приносящие на могилу по красной гвоздичке, не в счет. Они все
кусаны-перекусаны, у них в жилах вместо крови одна Маврова слюна.
Чтобы кожа не покрылась трупной зеленью и не рассохлись
суставы, приходилось подкармливаться суррогатом. Но от этого, во-первых,
притуплялось рациональное мышление, а во-вторых, в сединах начинала проступать
мерзкая рыжина. Еще немного — и начнешь по ночам выть на луну.
И вдруг настоящий русский! Лысый, с бородкой — совсем как
тот, другой, что пришел на могилу сто лет назад с алой розой в руке. Ах, какая
у него была кровь! В меру острая, с пикантной горчинкой, чуть-чуть охлажденная.
Мавр сдобрил ее своими ферментами, и она вскипела, запенилась, помчалась по
артериям. «Наденька! — воскликнул русский, обращаясь к своей пучеглазой
спутнице. — Идем назад, на съезд! Я покажу этим импотентам и политическим
п'оституткам, что такое диалектика!»
Возбудившись от сладостного воспоминания, Мавр взлетел на
ограду и засеменил по ее гребню, готовый вспрыгнуть на закорки одинокому
пешеходу.
Момент был идеальный: на узкой дороге, зажатой между стенами
обеих половин кладбища, было пусто — ни машин, ни велосипедистов.
Последний, самый глубокий вдох перед прыжком.
Стоп! Что это за гнусный запашок?
Мавр часто-часто задвигал широкими ноздрями.
Не может быть! Строгий выговор с занесением в учетную
карточку в 1982 году! Регулярная неуплата членских взносов! Спал на лекциях в
Университете марксизма-ленинизма!
За кого — за кого он голосовал на выборах?
Какая гадость!
Мелкобуржуазное отребье, гнусный либералишка вроде четырежды
рогатого осла Виллиха или ренегата Гервега!
Тьфу! Мавра чуть не вытошнило — он брезгливо отвернулся и
зажал нос.
Надо же, чуть не напился отравы.
Беднягу зашатало, близился голодный обморок. Но тут, на счастье,
Мавр разглядел под ракитовым кустом суррогат.
Взмыл в воздух, упал на тощую серо-рыжую спину и впился
зубами в мохнатый затылок. Урча и выплевывая клочки шерсти, стал сосать вязкую
звериную кровь. Подумал с мрачной иронией: жалко, нет Генерала, он обожал лисью
охоту.
Ко всему привычная кладбищенская лисица стояла смирно —
ждала, пока вампир насытится, и лишь боязливо прижимала к макушке изъеденные
блохами уши.
Кладбище Пер-Лашез (Париж)
Voila une belle mort, или Красивая смерть
Здесь чувствуешь себя Наполеоном на поле Аустерлица. Повсюду
пир смерти, много бронзового оружия, картинно распростертых тел, и периодически
возникает искушение воскликнуть: «Voila une belle mort!»
[7]
Voila une belle cimetiere. Дело не в ухоженности и не в
скульптурных красотах, а в абсолютном соответствии земле, в которой вырыты эти
70000 ям. Бродя по аллеям, ни на минуту не забываешь о том, что это французская
земля, даже когда попадаешь в армянский или еврейский сектора. И если на Старом
Донском кладбище в Москве возникает ощущение, что там похоронена прежняя,
ушедшая Россия, то Франция кладбища Пер-Лашез выглядит вполне живой и полной
энергии. Может быть, дело в том, что это главный некрополь страны, а подобное
место сродни фильтру: всё лишнее, примесное, несущественное уходит в землю;
остается сухой остаток, формула национального своеобразия.
Франция — одна из немногих стран, чей образ у каждого
складывается с детства. У меня такой же, как у большинства: д'Артаньян (он же
Наполеон и Фанфан-Тюльпан), великий магистр тамплиеров (он же граф Сен-Жермен и
граф Монте-Кристо) и, конечно, Манон Леско (она же королева Марго и мадам
Помпадур). Можно обозначить эту триаду и иначе, причем прямо по-французски —
слова понятны без перевода: aventure, mystere, amour. Клише, составленное из
книг и фильмов, так прочно, что никакие сведения, полученные позднее, и даже
личное знакомство с реальной Францией уже не способны этот образ изменить или хотя
бы существенно дополнить. А главное, не хочется его менять. Настоящая, а не
книжная Франция — такая же скучная, прозаическая страна, как все страны на
свете; ее обитатели больше всего интересуются не любовью, приключениями и
мистикой, а налогами, недвижимостью и ценами на бензин. Поэтому Пер-Лашез —
истинная отрада для франкофила, к числу которых относится 99% человечества за
исключением разве что корсиканских и новокаледонских сепаратистов. На Пер-Лашез
ни бензина, ни налогов. Недвижимость, правда, представлена весьма наглядно, но
метафизический смысл этого слова явно перевешивает его коммерческую
составляющую.