– Джесси, – повторил старик. На этот раз тверже. Никто очень старался, чтобы его голос звучал спокойно.
Но голос был хриплым, как будто сегодня он выкурил целую пачку «Lucky».
– Меня зовут по-другому.
– Ты так на нее похож… – Старик с трудом выпрямился. Его лицо исказилось от боли. Никто представил себе узкие старческие сосуды, по которым медленно течет плохая кровь. Он схватил старика под локоть, чтобы его поддержать. Мужчина сделал глубокий вдох и продолжил: – Моя дочь умерла много лет назад. Но ты так на нее похож…
Это Уоллас, – вдруг понял Никто. – Тот самый больной старик, который едва не убил Кристиана и заставил его уехать из Нового Орлеана. Мой дед. Он прострелил Кристиану грудь… но это мой дед. Сердце вновь ударилось о ребра. Может быть, ему стоит назвать свое настоящее имя… или лучше не надо? Что-то внутри противилось лжи – это было бы равносильно отказу от своего имени. Это его имя, и он от него никогда не откажется. Никогда.
– Меня зовут Никто.
– Кто ты? – Старик схватил Никто за плечи и легонько встряхнул. – Кто ты, мальчик?
Никто едва поборол искушение упасть в объятия этого человека и выплакать ему всю историю. В конце концов, это же его дед. Да, он едва не убил Кристиана, но тогда он не знал всей правды. Он думал, что Кристиан соблазнил Джесси, а потом убил. Но Никто ему все объяснит…
Но тут он понял, что ничего объяснить не сможет. Пусть даже он был единственным внуком Уолласа, пусть даже он был так похож на его обожаемую Джесси. Потому что если Уоллас узнает всю правду, он будет знать, кто убил его дочь на самом деле.
Зиллах. Зиллах стал причиной того, что Джесси умерла. Он не хотел, чтобы она умерла. Это я виноват… я разорвал ее изнутри еще до того, как родился, – подумал Никто чуть ли не в панике. Но Уоллас не будет винить его. Наоборот. Уоллас будет его любить, потому что он был сыном Джесси, потому что он очень похож на Джесси и ему сейчас почти столько же лет, сколько было самой Джесси, Когда Уоллас ее потерял. И Уоллас захочет забрать его от Зиллаха, от его новой семьи. Настоящей семьи.
К тому же Уоллас мучился от боли. Он очень страдал. Не исключено, что Никто сможет оказать своему деду одну небольшую услугу. В плане милосердия.
– Мою мать звали Джесси, – сказал он.
В глазах Уолласа мелькнуло сомнение. Оно было ярче, чем боль и усталость. Если Никто хотел, чтобы Уоллас ему поверил, надо было придумать какое-то доказательство. И ему не пришлось думать долго.
– Она пропала пятнадцать лет назад, на Марди-Гра, – сказал он Уолласу. – Тогда она встретила моего отца.
Слова как будто повисли в прохладном и неподвижном воздухе, и только тогда Никто осознал свою ошибку.
– Значит, ты тоже из тех нечестивых созданий, – прошептал Уоллас. – Что-то вас развелось слишком много в этом городе. – Он рывком сорвал с шеи крестик и выставил его перед собой, стараясь оттеснить Никто к тому концу переулка. – Раскайся… пока ты еще молод… во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вырви страсть к кровопийству из своего сердца…
Никто подумал, что это было бы смешно, если бы не было так грустно. Он схватил Уолласа за запястье и отобрал у него крестик.
– Мне очень жаль, дедушка. Но этим нас не проймешь.
– Тогда у меня есть иная защита. Господь наставил меня. – Одним резким движением он вытащил из-за пояса пистолет и прицелился Никто прямо в лоб. – Благослови тебя Бог, внук мой. Когда ты предстанешь пред очи Господа, ты еще вспомнишь меня с благодарностью.
Никто так и не понял, сколько времени он простоял, глядя в черное дуло нацеленного на него пистолета и размышляя, успеет ли он увидеть вспышку или услышать грохот выстрела, прежде чем пуля разнесет его голову на куски. В мозг или в сердце, – говорил ему Кристиан. Но Уоллас медлил, и у него было время подумать обо всем, что он обрел, и обо всем, что ему предстоит потерять, – о всех тех дорогах, по которым он уже никогда не проедет.
Вокруг головы Уолласа как будто сгустился туман и скрыл его лицо искрящимся маревом. Никто увидел, как палец Уолласа напрягся на спусковом крючке. Он действительно это увидел.
А потом что-то метнулось в их сторону. Какая-то огромная плотная тень ударила Уолласа в спину. Он упал, неуклюже взмахнув руками. Прогремел выстрел. Пуля ушла куда-то в сторону и вверх. Судя по звуку, она угодила в кирпичную стену.
Зиллах уселся на Уолласа верхом. Скорее всего он выпрыгнул из окна на втором этаже, но у него даже не сбилось дыхание. И было видно, что он ни капельки не ушибся. Тело Уолласа смягчило удар.
Уоллас лежал на булыжной мостовой среди осколков битого стекла, пытаясь нашарить выпавший пистолет. Зиллах наступил ему на руку, и Никто услышал звук, какой бывает, когда ты ломаешь пучок сухих спагетти. Уоллас вскрикнул всего один раз – пронзительно и отчаянно, – а потом принялся что-то бормотать себе под нос. Как понял Никто, он молился. Неужели он вправду верил, что его Бог поможет ему и спасет?!
– Ну ты и сыскал себе приключение, – сказал Зиллах Никто. – А если бы я не увидел тебя из окна?! – Его глаза горели огнем, губы были чуть ли не алыми от ярости. – Идиот… – С досады он пнул Уолласа по скуле. Брызнула черная кровь. – Думаешь, ты слишком умный и тебе все нипочем?! Думаешь, я все время буду присматривать за тобой, как наседка?!
Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.
– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:
– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.
Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.
– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.
Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.
– Что?!
– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!