Но Рената знала, что, придерживаясь продвинутой позиции, надо иметь и что-то лично свое, оригинальное (часто демонстративно пошлое, что лишь подчеркивает изысканность вкуса), поэтому завела себе коллекцию старых советских фильмов – «Кубанские казаки», «Светлый путь», «Москва слезам не верит», и умела завести разговор о том, что да, это мифы, это неправда, но в мифе душа народа отражается даже больше, чем в чем-то якобы правдивом. Ибо правда всегда относительна, а миф абсолютен.
На эти темы она и заговорила однажды вечером, пригласив Георгия в дом.
Начала, правда, строго и по делу:
– Что-то не очень быстро движется у вас.
– Люди все неопытные. И я в том числе.
– Неправильно оправдываетесь, – усмехнулась Рената. – Обычно говорят: объем большой, денег мало, стройматериалы плохие.
– А я не оправдываюсь, просто говорю.
– Ну-ну. Выпьете?
– Холодного чего-нибудь.
– Коктейль?
– Можно и коктейль.
Рената приготовила любимый коктейль «морская пена» – водка, лимонный сок, сахарный сироп, белок яйца. И крепко, и вкусно.
Георгий выпил, оценил:
– Хорошая вещь. Не пробовал.
– Вообще не пробовали? Или к другим привыкли? У вас ведь, я слышала, с памятью проблемы?
– Проблемы, да. Иногда что-то вспоминаю. То есть кажется, что помню. А другое – совсем незнакомо.
– И со всем так?
– Со всем.
– Интересно… А музыка?
– И музыка.
– Давайте попробуем?
Рената включила музыку. Что-то из классики.
Георгий внимательно слушал. Понравилось, но не узнал.
Рената – контрастом – включила современное, что на всех волнах радио.
Георгий узнал, но не понравилось.
– Это я каждый день слышу.
Рената включила еще что-то.
Так они слушали музыку и беседовали довольно долго. Вечер выдался холодным, Рената хотела разжечь камин, попросила Георгия помочь, он отказался:
– Извините, не люблю огня.
– Как это? Аллергия, что ли?
– Да, вроде того…
13
Георгий вернулся довольно поздно, и Татьяна не сдержалась, напустилась на него:
– Чего это мы шляемся среди ночи?
– Еще не ночь.
– Ага. А тут сиди и думай – трезвый придет или пьяный! Еду тебе разогревай!
– Спасибо, я не хочу есть.
– Накормили, что ли?
– Да.
– Ну и оставался бы там, где кормят!
Георгий, обычно мягкий и покладистый (да и причины не было обнаружить крайности характера), вдруг посмотрел с нехорошим прищуром:
– Знаешь, ты не ори на меня. Я не привык.
– Да откуда тебе известно, к чему ты привык, а к чему не привык?
Георгий не ответил. Повернулся, чтобы выйти из дома.
– Постой, – сказала Татьяна. – Ты пойми – поздно уже. Дети спят. Я боялась: придешь, разбудишь. Их уложить знаешь какая морока?
– Сама их будишь своим криком.
– Я не кричу. А просто…
– Что?
– Ничего. Иди спать.
Это в анекдотах приметы неверности мужчины – в помаде на рубашке, в запахе чужих духов. Глаза! Глаза мужчины, пообщавшегося с женщиной, выдают его. Мужчина до общения, он какой-то… как бы это сказать… Он цельный, обычный. А после – он уже либо с довеском каким-то, либо, наоборот, с явной убылью, смотря с кем общался. И бог весть, когда лучше – когда с убылью или когда с довеском. В первом случае мужчину тянет вернуться, чтобы восполнить взятое. Во втором – еще получить…
Татьяна не спала эту ночь.
Мучилась, злилась на себя.
Не знала, что делать.
14
И Харченко не знал, как поступить.
Ответа на запрос все не было, а Георгий его раздражал всё больше. Надо было раньше взять его и отправить в Москву, в распределитель. Там быстро управились бы – либо в психушку, либо в тюрьму, либо опять на улицу, но уже не здесь, не в Чихове – и он не посмел бы вернуться.
Теперь все сложнее: возникла проблема в виде Ренаты Ледозаровой, которая, судя по всему, взялась покровительствовать Георгию. Нет ли тут у нее своего интереса? Оно бы кстати…
Харченко позвонил Татьяне, узнал, что она в магазине. Это хорошо – дома, в родных стенах, женщина часто скованна и замкнута, будто боится этих стен, как свидетелей, в месте же отчужденном, желательно без людей, особенно знакомых, она делается свободней и вольнее.
Он зашел к ней спокойно, без шуток и прибауток; понял уже, что Татьяну веселые заигрывания отпугивают.
У нее был только один покупатель: старик-пенсионер, выбиравший пиво.
– Захотелось вот пива выпить, – говорил он, – а не пойму какого.
– Светлое любите или темное? – спросила Татьяна.
– Да я в нем не разбираюсь.
– А крепкое или полегче?
– Опять же все равно. Я ведь не люблю его, если честно, – объяснял старик.
– Зачем же берете?
– Да вот захотелось почему-то, – пожал плечами старик.
Он растерянно оглядывал полки, на которых стояли десятки бутылок и банок самого разного пива. Покачал головой:
– Раньше как просто было! Два вида пива – и всё.
– Это какие же? – поинтересовался Харченко, по молодости не помнивший советского неразнообразного быта.
– Бутылочное и разливное! – охотно ответил ему старик, радуясь общению. Но тут же себя поправил:
– Нет, вру. В бутылках было тоже два вида: «Жигулевское» и «Бархатное». И разливное тоже было разное. Или совсем разбавленное – или не очень.
– А чтобы совсем не разбавленное, такого не было?
– И сейчас нет! – уверенно ответил старик. – Ты вот представь: привозют продавщице бочку пива, там, может, литров пятьсот. Как ей удержаться, чтобы хотя бы ведро воды не влить? Никто ж не учует! Кто ведро-два вливает, это еще с совестью, а то и десять могут. Из расчета один к пяти, – грамотно толковал старик. – А так, чтобы совсем не разбавить, ты такую продавщицу представляешь?
Харченко не представлял, но промолчал – Татьяна ведь тоже была продавщица, да еще на рабочем месте.
Она и сама об этом помнила и сказала старику с улыбкой:
– И я продавщица, дедушка.
– Ну ты не такая! – не смутился старик.
И это очень по-нашему: мы, беседуя в любой компании о добре и зле, всегда уверены, что зло находится где угодно, только не здесь, а здесь все – замечательные люди!