По идее, мне следовало бы со всех ног мчаться по направлению
А 41–57, а уж там искать нужные мне цифры А-54. Но до конца регистрации еще
полчаса. И мне совсем не хочется провести это время в каком-нибудь пошлом
накопителе, в изоляции от веселого международного шума. Во-первых, я хочу есть:
ведь я не завтракала дома – некогда было! – и не обедала в самолете. Мне ужасно
жаль, что проспала импортный обед, хотя одна тетка громко возмущалась потом,
когда мы уже шли по «рукаву», мол, еда была кошмарно скудная и невкусная, а
вторая утешала ее: дескать, Люфтганзу все ругают, немцы ведь известные
скупердяи. Но мне все равно жаль обеда. Тонкогубая немочка меня не разбудила, и
теперь живот у меня здорово подвело. У меня вполне есть время потратить самую
малость моих заботливо сбереженных баксов и евриков на какую-нибудь еду, тут
ведь полно всяких завлекательных забегаловок. Но еще больше, чем есть, я хочу в
туалет. И поэтому топаю по аэропорту, высматривая не столько стрелочки с
надписью «А 41–57», сколько сакраментальную стилизованную фигурку. Но когда
нахожу ее, то не верю глазам: около двери в вожделенное местечко змеится
очередь человек в семь!
Мама дорогая! Даже в накопителе Нижегородского аэропорта,
через который я пробегала рысью, около такой же дверцы не было ни единой души!
А тут, в самом большом аэропорту Европы, в самом, можно сказать, ее сердце…
Позорище! Чуть поодаль еще одна аналогичная дверь, но я вижу, как то одна, то
другая нетерпеливая дама, подскочив к ней, разочарованно отбегает. Второй
туалет закрыт. Черт, а вдруг всем этим теткам, которые стоят в очереди, нужно
туда надолго?!
А тут меня осеняет. Gate А-54 – на другом этаже. Определенно
там должен быть свой туалет! Может быть, в нем не такая напряженка?
Гордо отворачиваюсь от очереди и топаю по нужным мне
стрелочкам. Заодно прохожу паспортный контроль, о котором я совершенно забыла,
и, отойдя от стеклянных будок пограничников, оказываюсь около лифтовых кабинок.
Вижу уже знакомые стрелочки, рядом цифру 3 и понимаю, что путь в Париж лежит
через третий этаж этого необъятного аэропорта.
Лифт открывается, там уже стоят двое или трое пассажиров,
вхожу я, за мной еще какие-то люди, каждый нажимает нужную ему кнопку, дверцы
закрываются – и в эту минуту раздается довольно громкая мелодия. Как я понимаю,
у кого-то из пассажиров звонит в кармане мобильник.
Странно – никто и ухом не ведет. А между тем мобильник
просто-таки заливается! Интересно, какой дурак выбрал в качестве сигнала пошлую
«Ламбаду», да еще в такой кретинской аранжировке? Про «Ламбаду», кстати, раньше
был классный анекдот. Глухой дед долго смотрит по телевизору, как парень с
девушкой танцуют «Ламбаду», и говорит в конце концов: «Ну нет, пока они не
лягут, у них ничего не получится!»
С трудом сдерживаюсь, чтобы не хихикнуть, и вдруг замечаю,
что все мои соседи по лифту как-то странно косятся на меня. У них на лицах
довольно кислые ухмылки, и тут я осознаю, что «Ламбада» звучит не в чьем-то
гипотетическом кармане, а в моей сумке с подарками.
Нет, как это может быть? У меня ведь нет мобильника…
И тут меня пронзает догадка. Да какой, к черту, мобильник!
Это не мобильник поет, а мой крокодил!
Тот самый, который лежит у меня в сумке. Видимо, ворох
барахла сдвинулся, и что-то – либо банка с икрой, либо коробка с «Птичьим
молоком» – случайно нажало кнопочку на его брюхе, вот и заиграла музыка. Ну
точно! Лелькин крокодил в свое время тоже надрывался «Ламбадой». Есть вечные
ценности, я это уже говорила.
Я открываю сумку – и чуть не роняю ее, потому что крокодил
не только поет, но и мигает своими выпученными глазищами. То есть еще и лампочки
зажглись. Матерь Божия!
Какой-то не в меру любопытный немец – а может, и кто другой,
бог их тут всех разберет, иностранцев! – заглядывает в мою сумку, видит
иллюминацию и начинает хихикать. Я ощупью выключаю поющего и сияющего
крокодила, а потом вскидываю глаза, чтобы испепелить взглядом бестактного
дойча. Видимо, у меня очень добрый и ласковый взор, потому что дяденька мигом
отводит свой. Разумеется, на меня пялился не только он, но я вожу глазами,
словно горгона Медуза, и все поспешно отворачиваются: две толстухи
латиноамериканского типа, два аналогичных мужика, тощий долговязый альбинос –
наверняка выпускник Кембриджа или Оксфорда, я англичан именно такими себе и
представляла! – лощеная дама непонятной мне национальной принадлежности с
девичьей фигурой и совершенно старушечьим, морщинистым лицом… Короче, все
быстренько опускают глаза, и только один человек смотрит на меня как-то
недоверчиво, словно бы в растерянности. Он высокого роста, худощав, довольно
смугл, у него узкое лицо, тонкие поджатые губы и темные глаза. Я его где-то
видела раньше. А, наверное, он летел в одном со мной самолете, вот что. Типа,
соотечественник. Как бы земляк…
Я делаю попытку неловко улыбнуться, и в то же мгновение
выражение растерянности тает в его глазах, они прищуриваются и делаются
похожими на два бритвенных лезвия. Возникает ощущение, что меня вот-вот
полоснут по горлу…
Я цепенею. Я уже видела эти глаза! Я уже видела этого
человека! Прошлой ночью, в нашем роддоме…
Неважно, что видела я его мельком. Неважно, что была ночь и
я едва держалась на ногах от усталости. Как сказано в каком-то детективном
романе – забыть глаза, которые смотрели на тебя поверх пистолетного дула,
нельзя!
А эти глаза-бритвы смотрели на меня именно что поверх
пистолетного дула. Потом человек, сжимавший в руке тот пистолет, застрелил
Василия и исчез. Скрылся. Убежал…
Нет, улетел. Вместе со мной – во Франкфурт.
Боже мой! Но как он узнал, что лечу Люфтганзой в Париж? Ведь
я сама до последней минуты этого не предполагала…
В ту же секунду я соображаю, что ничего он не узнал. Он
спасал свою шкуру так же, как и я. Он ринулся прочь из роддома, убегая от
преследования, ринулся куда глаза глядят и куда самолеты летят. А может быть, у
него пути отхода были распланированы заранее? Да какая разница! То, что мы оба
оказались во Франкфурте, – безумное, жуткое, страшное, случайное, роковое,
фатальное совпадение, на какие так горазда жизнь и которые кажутся совершенно
надуманными и неестественными, когда читаешь о них в какой-нибудь книге.
«Ну и загнул (или – загнула, ненужное зачеркнуть)!» –
пренебрежительно говорим мы в адрес автора, когда его герои мотаются по всему
белому свету и только и знай натыкаются друг на друга на земле, в небесах и на
море, а порою и под водой, и в открытом космосе, и даже в иных мирах.