— Констанция! — завопил я и втащил ее в комнату.
— А ты думал кто?
— Но я же был на твоих похоронах!
— Я тоже. Совсем как в «Томе Сойере», черт побери! Ну и
сборище же олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надо
ехать!
Констанция завела мотор старого подержанного «форда» и
указала мне на незастегнутую ширинку.
Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:
— Надо же! Ты жива!
— Забудь о похоронах и утри сопли. — Констанция
улыбнулась пустой дороге, бегущей нам навстречу. — Святый Боже! Всех
обвела вокруг пальца!
— Но зачем?
— Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночью
прочесывал песок у меня под окном.
— А ты не писала ему? Не звала?
— Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!
Она остановила «форд» на задах своего запертого арабского
замка, закурила сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.
— Все спокойно?
— Он больше не вернется, Констанция.
— Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когда
человеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому же
казалось, что я знаю, кто это.
— Ты догадалась правильно.
— Ну вот я и решила покончить со всем этим раз и
навсегда. Запасла продукты в бунгало, к югу отсюда, и поставила там этот
«форд», а сама вернулась.
Выскочив из машины, она потащила меня к задней двери дома.
— Я зажгла все лампы, включила музыку, приготовила стол
с закусками, распахнула все двери и окна настежь и, когда в тот вечер он
появился, промчалась мимо него, крича: «Спорим, что обгоню! Плывем до
Каталины!» И бросилась в море. Он так обалдел, что не поплыл следом, а если и
поплыл, то сделал два-три гребка и повернул назад. А я отплыла на двести ярдов
и легла на спину. Еще целых полчаса я видела его на берегу — поди, ждал, что я
вернусь, а потом повернулся и дал деру. Наверно, перепугался до смерти. А я
поплыла к югу, вышла с прибоем к моему бунгало неподалеку от Плайя-дель-Рей,
взяла бутылку шампанского и бутерброд с ветчиной и уселась на крылечке. Давно
так отлично себя не чувствовала! Ну и пряталась там до сих пор. Ты уж прости,
малыш, что заставила тебя поволноваться. Ты-то в порядке? Поцелуй меня. На это
физ-подготовки не требуется.
Она поцеловала меня, мы прошли через дом к парадной двери,
выходящей на берег, и открыли ее навстречу ветру — пусть раздувает занавеси и
посыпает песком плитки пола.
— Господи, неужели я здесь жила? — подивилась
Констанция. — Я чувствую себя собственным привидением, которое вернулось
взглянуть на свой дом. Все это уже не мое. Ты замечал когда-нибудь — если
возвращаешься домой после каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятся
на тебя, как брошенные кошки? Ты для них уже умер. Чувствуешь? Не дом, а морг!
Мы прошлись по комнатам. Белели чехлы на мебели, наброшенные
от пыли, а ветер, словно его потревожили, никак не мог угомониться.
Констанция высунулась из дверей и крикнула:
— Так-то, сукин ты сын! Выкуси!
Она обернулась:
— Найди-ка еще шампанского и запри все! У меня от этого
склепа мороз по коже! Поехали!
Только пустой дом и пустой берег наблюдали за нашим
отъездом.
* * *
— Ну как тебе? Нравится? — старалась перекричать
ветер Констанция Реттиген. Она опустила верх «форда», мы мчались сквозь
струящуюся навстречу теплую, с прохладцей, ночь, и волосы у нас развевались.
Мы подъехали к высокой песчаной перемычке у
полуразвалившегося причала, остановились перед маленьким бунгало, и Констанция,
выскочив из машины, стащила с себя все, кроме трусов и лифчика. На песке перед
бунгало тлели остатки маленького костра. Подбросив туда бумаги и щепок,
Констанция дождалась, чтобы костер разгорелся, и сунула в него вилки с
сосисками, а сама, сев рядом со мной и барабаня меня по коленям, как молодая
обезьянка, ерошила мне волосы и потягивала шампанское.
— Видишь там, в воде, обломки бревен? Это все, что
осталось от «Бриллиантового пирса». На нем устраивали танцы. В восемнадцатом
году там сиживал за столиком Чарли Чаплин, а с ним Д. У. Гриффит
[141]
.
А в дальнем конце мы с Десмондом Тейлором. Впрочем, к чему вспоминать? Смотри,
рот не обожги! Ешь!
Внезапно она замолчала и посмотрела на север.
— Они нас не выследили? Они, или он, или сколько их
там? Они нас не заметили? Мы в безопасности? Навсегда?
— Навсегда, — сказал я.
Соленый ветер раздувал костер. Искры, разлетаясь, отражались
в зеленых глазах Констанции Реттиген. Я отвел взгляд.
— Мне надо еще кое-что сделать.
— Что?
— Завтра, часов в пять, пойду размораживать у Фанни
холодильник.
Констанция перестала пить и нахмурилась.
— Чего ради?
Пришлось мне выдумать причину, чтобы не портить ей эту ночь
с шампанским.
— У меня был друг — художник Стритер Блэр, каждую осень
он получал на местных ярмарках голубую ленту — приз за хлеб собственного
изготовления. Когда он умер, в его холодильнике нашли шесть караваев. И один
его жена дала мне. Целую неделю я отрезал от него по кусочку, мазал маслом и ел
— кусок утром, кусок вечером. И мне было хорошо — можно ли придумать лучший
способ проститься с замечательным человеком? Когда я съел последний кусок, мой
друг умер для меня навсегда. Наверно, поэтому мне хочется забрать все Фаннины
джемы и майонезы. Понятно?
Но Констанция насторожилась.
— Понятно, — сказала она в конце концов. Я вышиб
пробку из очередной бутылки.
— За что пьем?
— За мой нос, — сказал я. — Наконец-то я
избавился от проклятого насморка. Шесть коробок бумажных платков извел. За мой
нос!
— За твой длинный красивый нос! — подхватила
Констанция и залпом выпила шампанское.
* * *
Этой ночью мы спали на песке, ничего не опасаясь, хотя в
двух милях от нас цветочные гирлянды все еще тыкались в берег рядом с бывшим
пристанищем покойной Констанции Реттиген, а в трех милях к югу улыбалось в моем
доме пианино Кэла и старенькая пишущая машинка ждала, когда я вернусь спасать
Землю от нашествия марсиан на одной странице и Марс от землян — на другой.