Пикник развивался своим чередом. Алиса Лидделл и ее сестры
шумно играли на берегу Темзы, поочередно входя на причаленную лодку и
поочередно соскакивая с нее. Если при этом одной из них случалось шлепнуться в
мелководье у берега, она заразительно пищала и высоко поднимала платьице. Тогда
сидящий рядом со мной Чарлз Лютвидж Доджсон слегка оживал и слегка румянился.
– Так долго я любил тебя… – замурлыкал я в усы, приходя к
выводу, что в словах Мартовского Зайца было много правды.
– Не понял?
– «Зеленые рукава». Но не будем об этом. Знаешь что, дорогой
Чарлз? Опиши-ка все это. Сказка, как видно на прилагаемой иллюстрации,
постепенно здорово разрослась и полна весьма курьезных фигур. Самое время это
описать. Тем более что начало-то уже положено.
Он молчал. И не отрывал глаз от радостно пищавшей Алисы
Лидделл, поднимавшей подол платьица так, что можно было увидеть трусики.
– Полжизни нас разделяют, – вдруг сказал он
тихо. – Дитя с безоблачным челом и удивленным взглядом. Пусть изменилось
все кругом и мы с тобой не рядом… Тебя я вижу лишь во сне, не слышен смех твой
милый, ты выросла и обо мне, наверное, забыла.
– Я б рекомендовал лучше писать прозой, – не выдержал
я. – Поэзия плохо идет на рынке.
– Да-да, конечно, – согласился он. – Я думаю, она
уже не вспомнит обо мне в годы грядущей юности.
Я взглянул на него и слегка поморщился, а он сказал:
* псевдоним (фр.).
– Ты не мог бы… хм-м-м… побольше материализоваться? Твоя
усмешка, висящая в пустоте, нервирует, знаешь ли.
– Сегодня, дорогой Чарлз, я не могу ни в чем тебе отказать.
Я слишком многим тебе обязан.
– Не надо об этом, – смущенно сказал он, отводя
глаза. – Любой на моем месте… Не мог же я допустить, чтобы ее… и тебя…
убила моя собственная фантазия.
– Благодарю, что не допустил. Ну а так, между нами, откуда,
о гордость кавалерии и пехоты, ты взял меч суропад-ный и зайчиков миглотарных?
– Откуда взял… что?
– Пустяки, Чарльз. Мы отклонились от темы.
– Книжка, описывающая все это? – Он снова
задумался. – Не знаю. Поверь, не знаю, смогу ли…
– Ты б смог. У твоей фантазии сила, способная ребра крушить.
– Хм-м-м. – Он сделал такое движение, словно собирался
меня погладить, но вовремя раздумал. – Хм-м-м, как знать? Может, ей…
понравилась бы такая книжка? Кроме того, колледж платит скудно, парочка фунтов
на стороне не помешала бы… Конечно, издавать пришлось бы под псевдонимом. Мое
положение преподавателя…
– Тебе необходим приличный nom de plume*, Чарлз, –
зевнул я. – И не только из-за колледжских властей. Твоя родовая фамилия не
годится на обложку. Она звучит так, словно кто-то, умирающий от пневмоторакса
легких, диктует завещание.
– Невероятно. – Он изобразил возмущение. – Может,
у тебя есть какое-нибудь предложение? Что-нибудь такое, что звучит лучше?
– Есть. Уильям Блэйк.
– Смеешься.
– Тогда Эмилия Бронте.
На этот раз он умолк и долго не говорил ни слова. Девочки
Лидделл отыскали на берегу ракушки беззубок. Радостным восклицаниям не было
конца.
– Ты спишь, Чеширский Кот?
– Стараюсь уснуть.
– Ну, спи, спи, ночной тигр. Не стану мешать.
– Я лежу на рукаве твоего сюртука. Что будет, если ты
захочешь подняться?
– Отрежу рукав, – улыбнулся он.
Мы долго молчали, глядя на Темзу, на которой плавали утки и
чомги.
– Литература… – неожиданно проговорил Чарлз Лют-видж, у
которого был такой вид, словно его неожиданно разбудили ранним утром. –
Литература – искусство мертвое. Грядет век двадцатый, а он будет веком
изображения.
– Ты имеешь в виду забаву, придуманную Луи Жаком Манде
Дагером?
– Да, – подтвердил он. – Именно фотографику я имею
в виду. Литература – фантазия, а стало быть, ложь. Писатель обманывает
читателя, влача его по бездорожьям собственного воображения. Обманывает
двусмысленностью и многосмысленностью.
– Фотографика, значит, не двусмысленна? Даже такая, которая
изображает двенадцатилетнюю девочку в достаточно двусмысленном, далеко идущем
дезабилье? Лежащую на шезлонге в достаточно двусмысленной позе?
Он покраснел.
– Стыдиться нечего, – снова пошевелил я хвостом. –
Все мы обожаем прекрасное. Меня тоже, дорогой Чарлз Лют-видж, привлекают юные
кошечки. Если б я увлекался фотографикой, как ты, я б тоже не стал искать
других моделей. А на правила хорошего тона плюнь!
– Я никогда никому не ппп… показывал этих фотографий. –
Он неожиданно опять начал заикаться. – И никогда не ппп… покажу. Хотя
следует тебе знать, был такой ммм… момент, когда я возлагал на фотографику
определенные надежды… Финансового характера.
Я усмехнулся. Могу поспорить, что он не понял моей улыбки.
Не знал, о чем я подумал… Не знал, что я видел, когда летел вниз по черной
шахте кроличьей норы. А видел я и знал, в частности, что через сто тридцать
лет, в июле 1966 года, четыре его фотографии, изображающие девочек
одиннадцати—три-надцати лет в романтичном и возбуждающем воображение
викторианском белье и двусмысленных, но эротически убедительных позах, пойдут с
молотка в Сотби и будут проданы за сорок восемь тысяч пятьсот фунтов стерлингов.
Недурная сумма за четыре клочка обработанной колотипической техникой бумаги.
Но говорить об этом было бессмысленно. Я услышал шум
крыльев. На ближней вербе уселся Эдгар. И призывно закаркал. Напрасно. Я и сам
знал, что уже пора.
– Пора кончать пикник, – встал я. – Прощай, Чарлз.
Он не удивился.
– Ты можешь идти? Твои раны…
– Я – кот.
– Совсем было запамятовал. Ты же Чеширский Кот. Когда-нибудь
еще встретимся? Как думаешь?
Я не ответил.
– Встретимся когда-нибудь? – повторил он.
– Никогда, – ответил за меня Эдгар.
Вот в принципе, дорогие мои, и конец. Так что надо
закругляться.
Когда я вернулся в Страну, полдень золотился вовсю: ведь
время у нас течет несколько по-иному, нежели у вас. Однако к