Пароль не нужен - читать онлайн книгу. Автор: Юлиан Семенов cтр.№ 57

До нас дошли сведения о том, что немедленно после недавнего переворота во Владивостоке среди русских солдат, находящихся в русском лагере «Б» в Александрии, Сиди-Виша, начала проводиться агитация за вступление в белые армии на Дальнем Востоке. Эта агитация была санкционирована администрацией лагеря, и когда несколько недель спустя к лагерю подошел пароход, всем добровольцам было разрешено совершить посадку на него, причем власти, по-видимому, были осведомлены о пути следования судна.

Далее, принимая во внимание современные условия международного судоходства, г-н Берзин вынужден заключить, что транспортные средства не могли быть предоставлены иначе, как с ведома и даже с помощью некоторых союзных правительств. Таким образом, события во Владивостоке, которые справедливо приписываются военным замыслам Японского Правительства, по-видимому, также получили поддержку со стороны какого-то другого правительства.

Г-н Берзин надеется, что Правительство Его Величества, которое всегда отрицало какое-либо участие в недавнем перевороте во Владивостоке, обратит должное внимание на факты, которые доведены до его сведения, и предпримет все необходимые шаги, дабы воспрепятствовать вербовке в белые армии русских беженцев в лагерях, находящихся под его контролем.

Берзин.

Гиацинтов позвонил в редакцию Ванюшину и попросил Николая Ивановича встретиться с ним — выпить чашку кофе и посоветоваться по важному делу.

Гиацинтов приехал в кафе первым, сел возле окна, закурил, попросил лакея принести два кофе и, опершись лбом о ладони, принялся разглядывать серые прожилки на белом мраморе стола.

Ванюшин вошел в кафе тихо, глядя себе под ноги, на приветствия знакомых не отвечал. Сел возле полковника и спросил:

— Что-нибудь неприятное?

— И да и нет, — ответил тот, заправляя в длинный мундштук сигарету. — Я похитрить тебя позвал.

— Устал.

— От хитрости не устают, от нее гибнут.

— Афоризмы, афоризмы — они-то красивы, а истина уродлива.

— О! Это даже не афоризм, это аксиома. Что Исаева не привез?

— Ты же просил меня приехать одного.

— По-моему, ты доверяешь ему больше, чем себе.

— Себе-то я вообще не доверяю, я — растратчик по натуре.

— Коля, как на исповеди: ты Исаева давно знаешь?

— Я работал с ним у Колчака и шел от Омска до Харбина.

— Ну а если мы его возьмем к себе?

— Он не согласится.

— Ты меня неверно понял. Что, если мы его заберем?

— Причины?

— У меня нет явных улик, у меня есть уверенность, построенная на интуиции.

— Я не дам его в обиду, Кирилл. Не потому, что, как и всякий русский интеллигент, я не люблю жандармов, нет. Просто нельзя хватать людей по интуиции, это средневековье.

— А если я дам компрометирующий материал?

— Другой разговор.

— Я жду ответа из Лондона и Ревеля… Но тогда я буду со щитом и припомню этот разговор.

— Ты что — угрожаешь?

— В некотором роде.

— Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.

— Турецкий рецепт.

— Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать: я-то — бумагомаратель, я-то — зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом я уж позабочусь.

— Ах, вот так…

— И не иначе.

— Считаем, что этого разговора не было вовсе.

— А его и не было, — улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем замысловатые узоры на запотевшем окне.

Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон — дождевые пузырьки лопались.

Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча, неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько мурлыкал старую колыбельную песню.

— Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, — сказал Ванюшин. — Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?

— Вижу. Пыль.

— Счастливый вы человек.

— Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить — таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.

— Что вы считаете «домыслами»?

— Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, — все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно.

— Вам надо проповедовать свою веру, — сказал Ванюшин. — Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?

— А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности в беседах с послами… У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором. Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы, заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю — сон у меня затянулся, аж по спине озноб ползет — сейчас кончится.

Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего человека.

— Поймите, дорогой мой писатель, в политике — как в любви. Когда мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее, будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?

— Не понимаю.

— А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб след остался о человеке — рисованный или печатный, не важно, — тогда не страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого так часто снимаюсь в американской кинохронике — чтоб только остаться на земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть — она неподвижна.

— Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой черт вам сдалась эта самая политика — не пойму? Грязь ведь это.