О, Мари! - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Енгибарян cтр.№ 125

К счастью, ночной инцидент как будто остался для меня без последствий, хотя у многих возникли подозрения насчет того, что я в этом как-то участвовал. Если в глазах Василисы и некоторых молодых людей это повышает мое реноме, то других, наоборот, заставляет относиться ко мне более настороженно и враждебно.

* * *

Мои мысли прервал телефонный звонок.

– Давид Ваганович! – узнал я голос прокурора Дегтярева. – Вам надо явиться к подполковнику Митрофанову, начальнику особого отдела гарнизона.

Почувствовав мое недоуменное молчание, прокурор добавил:

– Не знаю, чем это вызвано, но я сообщил им о своем положительном отношении к вашей работе и поведению.

А я-то обрадовался, что пронесло. Ан нет, эти ребята никогда не приглашают, они всегда вызывают. И неважно, что времена уже как будто другие, а я офицер на военной службе, это мало что значит. Такой вызов не может быть добрым. Он всегда зловещий. Не случайно у советских людей за прошедшие десятилетия накопились страх и отвращение к органам госбезопасности. Этот страх живет в нас уже на подсознательном, инстинктивном уровне. Я опять начал мысленно развивать интересующую меня теорию фатума, судьбы. Жаль, что я не француз или англичанин… Счастливые люди – они даже не подозревают о существовании подобных структур. Вернее, знают, что такие органы есть, но их функции абсолютно иные, они никому не угрожают. Интересно, сколько людей у нас задействовано в госбезопасности вместе с оплачиваемыми агентами, сексотами (секретными сотрудниками), стукачами? Думаю, огромное количество. И вся эта орава паразитирует на хилом организме социалистической экономики.

Во время войны органы безопасности в лице СМЕРШа стояли позади линии фронта и открывали огонь на поражение по нашим же солдатам, если тем случалось дрогнуть или отступить. Безусловно, наши воины сражались храбро, но вместе с тем понимали, что отступление означает смерть, притом позорную смерть. Тогда их жены и дети лишились бы мизерной пенсии и хлебных карточек и могли погибнуть даже в тылу. Лучше уж хотя бы за них пойти вперед и умереть. А сейчас, в мирное время, чем заняты эти люди? Любое нормальное, естественное человеческое проявление, новые мысли, новые поступки они стараются запретить, подозревают, что нечто свежее и незнакомое может подорвать основы социалистического государства.

Меня вызвали в десять. Я жду уже больше часа, и никакого ответа. Это тоже прием запугивания. Когда меня примут? Кто примет? При этом я сижу один в тишине, лишь время от времени слышу шаги в коридоре. Ни туалета, ни буфета. Терпи, «совок». Идет очищение твоих глупых мозгов. А проблемы физиологического плана – это сугубо мои проблемы. Лучше выйду в коридор, поищу туалет. «Давид, – сказал я себе, – ты же можешь терпеть и час, и два, и полдня. Но опять твой дурной и упрямый характер ведет тебя неверным путем».

В конце коридора сидел сержант. Когда я подошел, он спросил у меня пропуск на выход.

– Я пока не выхожу, мне нужен туалет.

– А где сопровождающий?

– Это что, обязательно?

Не удостоив меня ответом, дежурный по внутреннему телефону вызвал солдата, который проводил меня в уборную.

Я вымыл руки, постоял перед тусклым зеркалом, всячески оттягивая время. Внутри поднималась волна глухого протеста против этих коридоров, людей-роботов с одинаковыми лицами, лишенными выражения, против моей рутинной жизни, против всего того, что разлучало меня с Мари, с родителями, с близкими. В дверь постучали:

– Побыстрее, пожалуйста.

Постоял еще несколько минут и вышел. Молча проследовал за солдатом и опять оказался в той же приемной перед наглухо закрытой дверью, обтянутой черным дерматином, набитым ватой.

* * *

Минут через пятнадцать – двадцать дверь открылась, и темноволосый мрачный капитан с изможденным лицом пригласил меня войти.

В казенном длинном кабинете под портретом Дзержинского сидел подполковник средних лет и что-то писал. Я представился. Не поднимая головы, он жестом указал на стул и продолжал писать. Несколько раз отвечал на телефонные звонки и давал какие-то поручения.

Я посмотрел на часы.

– Торопитесь?

– Да, тороплюсь. Я уже два часа без толку торчу здесь. Не помешает хотя бы узнать, для чего меня вызвали.

Человек удивленно поднял на меня глаза.

– И куда вы торопитесь?

– На работу. У меня очень много дел.

– Это хорошо, что вы так искренни, но почему вы не были таким искренним перед родиной?

– Могу я узнать, каким образом я оказался неискренним перед родиной? На молекулярном уровне? И кто эта родина?

– В данном случае это органы, которые я представляю.

– Через полчаса-час, выйдя отсюда, я буду сидеть перед подозреваемыми или свидетелями и представлять власть, то есть родину. Выходит, я тоже родина?

– Странно вы себя ведете, товарищ старший лейтенант. Вы можете понести наказание за неискренность перед родиной. Вам это непонятно?

– Я не понимаю, в чем именно заключается моя неискренность.

– Позавчера был звонок из Парижа. Женщина, представившаяся вашей женой, пригласила вас к телефону. Получив отказ, начала возмущаться и сказала, что обратится в советское посольство во Франции. Почему вы скрыли и не указали в своих документах, что вы женаты и ваша жена – иностранка? За это вас могут исключить из партии, снять с должности следователя и перевести на строевую службу. Вам это ясно? Что вы улыбаетесь? Издеваетесь, что ли? Надо же, я думал, что с евреями работать сложно. А оказывается, с армянами тоже нелегко.

– Улыбаюсь, чтобы вдруг не сказать лишнего. Насчет евреев не знаю, но армяне бывают очень разные. Однако в данном случае я не армянин, не еврей, не азербайджанец, а просто советский офицер, как и вы.

– Молодец, хорошо подкован идеологически.

– Спасибо отцу, он – главный редактор журнала ЦК Армении «Ленинским путем».

– Это мы знаем, продолжайте.

– В действительности я собираюсь оформить законный брак с женщиной, которая позавчера, узнав мой номер телефона, тут же позвонила, чтобы поговорить со мной. Всего несколько дней назад она родила ребенка. Более того, после этого мы не успели даже обменяться словом. Женщина не иностранка, а советская гражданка, временно находится во Франции с родителями, тоже советскими гражданами. Где, в каком пункте анкеты мне все это указать? Что же касается того, с какой нацией легче работать, а с какой сложнее… я согласен с вами в том, что национальность накладывает определенный отпечаток на характер людей. Согласен, что у евреев, армян и представителей ряда других малых народов более ярко выражен индивидуализм, чем, возможно, у большинства русских. Поэтому у русских такое большое государство, а у этих народов такие маленькие. Индивидуализм очень хорош в личной жизни и в конкурентной среде. А субординация, подчинение руководству и конкретному начальнику прекрасны при строительстве большого государства. Есть еще ряд моментов, но я бы не хотел сейчас углубляться.