— В таком виде — нет.
— Но вам может стать лучше. То есть Натан говорит, что в лечении подобных травм добились большого прогресса.
Уилл снова закрыл глаза.
Я немного подождала и поправила подушку за его головой и одеяло на груди.
— Простите, если задаю слишком много вопросов. — Я села прямо. — Хотите, чтобы я ушла?
— Нет. Останьтесь еще. Поговорите со мной. — Уилл сглотнул. Его глаза снова открылись, и он поймал мой взгляд. Он выглядел невыносимо уставшим. — Расскажите мне что-нибудь хорошее.
Помедлив мгновение, я откинулась на подушки рядом с ним. Мы сидели почти в темноте и смотрели, как снежинки на мгновение вспыхивают в лучах света и исчезают во мраке ночи.
— Знаете… я просила папу о том же, — наконец откликнулась я. — Но если я расскажу вам, что он говорил в ответ, вы подумаете, будто я сумасшедшая.
— Еще более сумасшедшая, чем мне кажется?
— Если мне снился кошмар, или было грустно, или я чего-то боялась, он пел мне… — засмеялась я. — Ой… я не могу.
— Говорите.
— Он пел мне «Песню Абизьянки».
— Что?
— «Песню Абизьянки». Я думала, ее все знают.
— Поверьте, Кларк, — пробормотал он, — я впервые о ней слышу.
Я глубоко вдохнула, закрыла глаза и запела:
Я хочу жить в краю Абизьянки.
В жаркий полдень я в нем был рожден.
И на банджо играть чужестранке,
Моем банджо престаро-ро-ром.
— Господи Иисусе.
Я вдохнула еще раз:
Раз я банджо отнес в мастерскую.
Может, смогут его починить,
А они ни-ни-ни ни в какую —
Эти струны нельзя заменить.
Последовало недолгое молчание.
— Вы сумасшедшая. Вся ваша семья сумасшедшая.
— Но это помогало.
— И вы ужасно поете. Надеюсь, ваш папа пел лучше.
— По-моему, вы хотели сказать: «Спасибо, мисс Кларк, за попытку меня развлечь».
— Полагаю, она ничуть не хуже психотерапевтической помощи, которую я получаю. Хорошо, Кларк, расскажите что-нибудь еще. Только не пойте.
— Гм… — Я немного поразмыслила. — Ну ладно… вы заметили на днях мои туфли?
— Трудно было не заметить.
— В общем, мама утверждает, что моя любовь к странной обуви началась в три года. Она купила мне бирюзовые резиновые сапожки, усыпанные блестками… Тогда это была большая редкость… Дети носили простые зеленые сапожки или красные, если повезет. И по ее словам, я носила их не снимая. Я ложилась в них в кровать, купалась, все лето ходила в них в детский сад. Эти блестящие сапожки и пчелиные колготки были моим любимым сочетанием.
— Пчелиные колготки?
— В черно-желтую полоску.
— Великолепно.
— Только не надо грубить.
— Я не грублю. Это звучит отвратительно.
— Может, для вас это и звучит отвратительно, Уилл Трейнор, но, как ни странно, не все девушки одеваются, чтобы понравиться мужчинам.
— Бред.
— Вовсе нет.
— Все, что женщины делают, — ради мужчин. Все, что люди делают, — ради секса. Вы разве не читали «Красную королеву»?
[30]
— Понятия не имею, о чем вы говорите. Но могу заверить, что сижу у вас на кровати и пою «Песню Абизьянки» не потому, что пытаюсь вас соблазнить. А когда мне было три года, я очень-очень любила полосатые ноги.
Я осознала, что тревога, которая терзала меня весь день, с каждым замечанием Уилла постепенно отступает. На мне больше не лежала вся полнота ответственности за бедного квадриплегика. Я просто сидела и болтала с исключительно саркастичным парнем.
— И что же случилось с этими великолепными блестящими сапожками?
— Маме пришлось их выкинуть. Я заработала ужасный грибок стоп.
— Прелестно.
— И колготки она тоже выкинула.
— Почему?
— Я так и не узнала. Но это разбило мне сердце. Я больше не встречала колготок, которые полюбила бы так же сильно. Их больше не делают. А может, делают но не для взрослых женщин.
— Странно.
— Смейтесь-смейтесь! Неужели вы ничего не любили так сильно?
Я почти не видела его, комната погрузилась в темноту. Можно было включить лампу над головой, но что-то меня остановило. И я пожалела о своих словах, как только поняла, что именно сказала.
— Отчего же, — тихо ответил он. — Любил.
Мы еще немного поговорили, а затем Уилл задремал. Я лежала рядом, следила, как он дышит, и время от времени гадала, что он скажет, если проснется и обнаружит, что я смотрю на него, на его отросшие волосы, усталые глаза и жидкую бороденку. Но я не могла пошевелиться. Я словно оказалась на сюрреалистическом островке в реке времени. В доме не было никого, кроме нас, и я все еще боялась оставить его одного.
Вскоре после одиннадцати я заметила, что Уилл снова начинает потеть, а дыхание его становится поверхностным. Я разбудила его и заставила принять лекарство от жара. Он ничего не сказал, только пробормотал «спасибо». Я поменяла верхнюю простыню и наволочку, а когда он наконец снова заснул, легла на расстоянии фута от него и спустя немало времени тоже заснула.
Я проснулась от звука собственного имени. Я находилась в школе, заснула за партой, и учительница барабанила по классной доске, повторяя мое имя снова и снова. Я знала, что должна быть внимательной, знала, что учительница сочтет мой сон актом неповиновения, но не могла оторвать голову от парты.
— Луиза.
— Мм… Хррр.
— Луиза.
Парта была ужасно мягкой. Я открыла глаза. Надо мной весьма выразительно шипели:
— Луиза.
Я лежала в кровати. Я заморгала, сфокусировала взгляд и, посмотрев вверх, увидела Камиллу Трейнор. На ней было тяжелое шерстяное пальто и сумка через плечо.
— Луиза.
Я рывком села. Рядом со мной под покрывалами с полуоткрытым ртом и согнутой под прямым углом рукой спал Уилл. Через окно сочился свет, свидетельствовавший о холодном и ясном утре.
— Уф!
— Что вы делаете?
Казалось, меня застукали за чем-то ужасным. Я потерла лицо, пытаясь собраться с мыслями. Почему я здесь? Что мне ей ответить?