Словно подчеркивая важность его слов, из окопов пальнула с
оглушительным грохотом тяжелая пушка, снаряд ударил в стену, поднимая пыль. В
ту же минуту праща, то есть требуше, махнула плечом и послала в центр города валун
весом в пол центнера. Стоявшая на позиции катапульта метнула на город бочку с
горящей смолой, прицельно, потому что из крыш мгновенно повалил дым.
– Ибо Господь совершит суд огнем, – сказал полным
пафоса голосом присутствующий при разговоре проповедник Маркольт. – И
мечом своим покарает каждое тело, и будет много побитых Господом.
– Аминь, – закончил Прокоп. – Слишком дорого
обходятся Чехии эти нападения, эти наскоки, эта bellum cottidianum. Фон Плауэн
и другие жгут поля и грабят урожай, а Прага голодает. Это должно прекратиться.
Я дам пример страха.
– После штурма, – закончил он, покусывая
ус, – я отдам город на разграбление, а население на резню. Воины точат
ножи.
– Даже, – спросил, улыбаясь, Шарлей, – если б
дали выкуп?
– Даже.
– Тем более, – снова встрял Маркольт, – что
не дали…
– Я не сдержу вояк, – оборвал Прокоп. – Меня
бы, наверное, убили, если б я попытался это сделать. Я знаю, с чем ты пришел,
медик. В Плауэне спряталось много беженцев, ты подозреваешь, что среди них есть
и твоя панна. Ничего не могу поделать. Это война.
– Гейтман…
– Ни слова больше.
Шарлей и Самсон оттянули Рейневана. Остановили его, когда он
рвался прокрасться в Плауэн, за стены. С большим трудом переубедили его, что
это было бы самоубийством. Вскоре после полудня бомбарды замолчали. Блиды и
требуше перестали метать снаряды. Прозвучал громкий сигнал труб. Заплескали
развернутые знамена и флажки. Пять тысяч таборитов пошли штурмом на Плауэн.
Через два часа всё было кончено. С помощью лестниц были
форсированы стены, таранами развалили ворота. Смяли сопротивление, защитников
вырезали под корень. Пощады не давали.
За третий час был взят замок, все защитники пошли под нож.
Вскоре после этого пал монастырь доминиканцев, последняя точка сопротивления.
И тогда началась резня.
До того, как стемнело, Плауэн был охвачен пламенем, шипели в
огне реки крови, которая текла по улицам. Пожары превратили ночь в день,
убийственная работа не прекращалась, крики убиваемых не стихали до рассвета.
Рейневан, Шарлей, Самсон и Рикса ждали за рекой, возле
переправы, около дороги, ведущей на юг, в направлении Эльсница и Хеба,
предполагая, что беженцы пойдут этой дорогой. Предполагали они верно, очень
скоро появились беженцы, закопченные, раненные, охваченные паникой и одуревшие
от страха. Рикса и Шарлей рассматривали, Рейневан и Самсон звали. Напрасно.
Ютты не было среди тех, кому удалось выйти живым из Плауэна.
Рейневан оставался глух к доводам. Он вырвался от товарищей
и пошел в город. С твердым решением. Вошел между продолжающих гореть домов,
попытался войти в перегороженные улочки. То, что он увидел, заставило его
вернуться. Отказаться. Трупов, устилающих город, было слишком много.
[298]
Большинство уже успело обуглиться, вместе со всем городом
превратиться в пепел.
«Ютта, – подумал он с ужасом, – могла быть в этом
пепле».
Оставалась надежда, что Ютты там не было.
На следующий день поднялась вьюга, настолько сильная, что
практически сделала движение невозможным. Они должны были искать укрытия. То,
что они наткнулись на пастуший шалаш, граничило с чудом.
Утром распогодилось. Небо прояснилось. Для того, чтобы они
могли увидеть на нем столбы дыма. Почти всё небо на севере и западе было
затянуто дымом, таким густым, что скоро темнота покрыла землю. Казалось, что
вот исполняется пророчество Апокалипсиса.
– И пятый Ангел вострубил, – прошептала
Ютта, – и увидел я звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от
колодца бездны. Она отворила колодец бездны, и вышел дым из колодца, как дым из
большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из колодца…
[299]
Вероника не отвечала.
Не прошло и двух дней, как дороги заполнились беженцами.
Сориентироваться в ситуации можно было без проблем. Достаточно было спросить.
– Гуситы идут с севера, – повторила Вероника
услышанную от беженцев весть. – Сжигая всё на своем пути, наступают на
Наумбург, Ену и Геру, будто бы их видели уже под Альтенбургом. Значит, дошли
почти до Лейпцига, там повернули и тронулись на Тюрингию и Фогтланд. Не хочется
верить, но всё-таки это правда. Тот горячий пфлегер на мосту под Цвиккау
удивится, когда его обойдут с тыла и возьмут за жопу.
– Нам же в этой ситуации, – подытожила она, –
надо на север. Под Альтенбург. Навстречу гуситам.
– Поехали.
– Поехали. И давай молиться, чтобы попасть на твоего
милого. Либо того, кто его знает.
Чем дальше на север, тем больше было видно дымов, ночью
зарева обозначали пылающие села и oppida. Чем дальше на север, тем больше
становилось беженцев, тем больше поднималась паника на тракте. Они были
свидетелями, как поврежденный и нагруженный воз другие беженцы безжалостно
столкнули с дороги, которую он перегородил, не обращая внимания на крики
ездового, мольбы его жены и вопли детей. Прошло много времени, пока наконец
несколько из тех, что проезжали последними, решили предложить свою помощь.
На свою погибель, как оказалось.
Послышался топот копыт, крик и свист, из-за хребта холма
вылетел галопом конный отряд. На яках всадников были нашиты красные Чаши.
– Гуситы! – обрадовалась Вероника. – Ютта,
видишь? Это гуси…
Ютта с внезапным предчувствием схватила ее за плечо, сильно
сжала. Они отъехали придорожный сосняк. Как раз вовремя.
Всадники с Чашами пришпорили коней и с диким криком
набросились на беженцев. Налетели, покололи рогатинами, порубили мечами, не
давая пощады никому, придорожный снег мгновенно стал красным. Визжащих раненных
добивали. Одного из мужчин, схваченного арканом, волочили туда и обратно по
тракту. Одну из женщин, которую пощадили, повалили на землю и сорвали одежду.
– Пресвятая Дева… – шептала Ютта, скрывшись в
сосняке. – Матерь Бога предвечного… К Твоей защите прибегаем…
У Вероники дрожали губы. Женщина на земле пронзительно
кричала.