– Место укрытия трактатов и гримуаров, – сказал
он. – Сожалею, но я вынужден их из тебя извлечь. Тебе уже от книг не будет
никакого проку. А мне они сильно пригодятся. А коли уж я здесь, то спасу тебя от
дальнейших мучений и пламени костра. Не благодари.
– Если ты не дьявол… – Глаза теряющего власть над
собой чародея испуганно расширились. – Значит, ты прибыл… От того,
другого… О Боже…
– И снова тебя разочарую, – усмехнулся
Стенолаз. – Этот судьбами единиц интересуется еще меньше.
Глава 15
в которой оказывается, что хоть понятия «рентабельное
искусство» и «художественный гешефт» вовсе не должны обозначать contradictio in
adiecto,
[248]
тем не менее в области культуры даже эпохальные
изобретения не так-то легко находят спонсоров
Как и каждый большой город в Силезии, Свидница угрожала
крупным денежным штрафом каждому, кто осмелится выкинуть на улицу мусор либо
нечистоты. Однако незаметно было, чтобы этот запрет исполнялся неукоснительно,
и даже наоборот, было ясно, что упомянутая угроза никого не волновала.
Короткий, но обильный утренний дождь подмочил улицы города,
а копыта лошадей и волов быстро превратили их в дерьмо-грязево-соломенное
болото. Из болота, словно колдовские острова из океанских вод, вырастали кучи
отходов, богато изукрашенные различнейшими, порой весьма фантазийными
экземплярами падали. По самой густой грязи прогуливались гуси, по самой жидкой
– плавали утки. Люди, то и дело оступаясь, с трудом перемещались по «тротуарам»
из досок и дранки. Хотя законы магистрата угрожали штрафом и за свободный выпас
скотины, тем не менее по улицам во всех направлениях бегали визжащие свиньи.
Свиньи казались ошалевшими, мотались вслепую на манер своих библейских пращуров
из страны Гергесинской,
[249]
задевая пешеходов и распугивая
лошадей.
Они миновали улочку Ткачей, потом громыхающую молотками
Бондарную, наконец Высокую, за которой уже раскинулся рынок. Рейневана так и
подмывало заглянуть в недалеко расположенную и знаменитую аптеку «Под золотым
линдвурмом», поскольку он хорошо знал аптекаря, господина Христофора Эшенлёра,
у которого обучался основам алхимии и белой магии. Однако отказался от своего
намерения, ибо последние три недели многому научили его касательно принципов
конспирации. Кроме того, Шарлей подгонял. Он не замедлил шага даже у одного из
подвалов, в которых подавали пользующееся мировой славой свидницкое мартовское
пиво. Быстро – насколько позволяла толкучка – они пересекли торговые ряды в
галерее напротив ратуши и пошли по забитой телегами улице Крашевицкой. Затем
вслед за Шарлеем вошли под низкий каменный свод, в темный туннель ворот, в
котором воняло так, словно здесь испокон веков освобождались от избытка мочи
древние племена силезцев и дзядошан. Из ворот попали во двор. Тесное
пространство было завалено всяческим мусором и поломанными предметами, а кошек
было столько, что не постыдился бы храм богини Баст в египетском Бубастисе.
Конец двора подковой окружала внутренняя галерея, рядом с
ведущей туда крутой лестницей стояла деревянная статуя, носящая слабые следы
краски и позолоты – свидетельниц многих канувших в Лету веков.
– Какой-нибудь святой?
– Лука Евангелист, – объяснил Шарлей, ступая на
скрипящие ступени. – Покровитель художников-маляров.
– А зачем мы сюда, к этим малярам-художникам, пришли?
– За различной экипировкой.
– Потеря времени, – решил нетерпеливый и
стремящийся к своей любимой Рейневан. – Теряем время. Какая еще
экипировка? Не понимаю…
– Тебе, – прервал Шарлей, – подыщем онучи. Новые.
Поверь, они срочно необходимы. Да и мы вздохнем свободнее, когда ты
расстанешься со старыми.
Лежащие на ступенях кошки неохотно уступали дорогу. Шарлей
постучал, массивные двери отворились, и в них возник невысокий, худощавый и
расчёхранный типус с синим носом, в халате, испещренном феерией разноцветных
пятен.
– Мэтр Юстус Шоттель отсутствует, – сообщил он,
смешно щуря глаза. – Зайдите позже, добрые… О Господи! Глазам своим не
верю! Благородный господин…
– Шарлей, – быстро упредил демерит. –
Надеюсь, ты не заставишь меня торчать на пороге, господин Унгер.
– А как же, а как же… Прошу, прошу…
Внутри помещения крепко пахло краской, льняной олифой и
смолой, кипела активная работа. Несколько пареньков в замасленных и испачканных
фартуках копошились вокруг двух странных машин. Машины были оборудованы
воротами и напоминали прессы. Прессами они и были. На глазах у Рейневана из-под
прижатого деревянным винтом штампа вытащили кусок картона, на котором была
изображена Мадонна с Младенцем.
– Интересно.
– Что? – Синеносый господин Унгер оторвал взгляд
от Самсона Медка. – Что вы сказали, молодой господин?
– Что это интересно.
– И более того. – Шарлей поднял лист, вынутый
из-под другой машины. На листе отпечатались несколько ровно уложенных
прямоугольников. Это были игральные карты для пикета – тузы, выжники и нижники,
современные, по французскому образцу, в цветах pique и trefle.
[250]
– Полную талию, – похвалился Унгер, – стало
быть, тридцать восемь карт, мы делаем за четыре дня.
– В Лейпциге делают за два.
– Но серийную дешевку, – возмутился
синеносый. – С паршивых гравюр, кое-как раскрашенные, криво резанные.
Наши, ты только взгляни, какой четкий рисунок, а когда я их раскрашу, получится
шедевр. В наши карты играют в замках и дворцах, да что там, в кафедрах и
колегиатах, а в те, лейпцигские, только лапсердаки
[251]
режутся в шинках да борделях…
– Ну ладно, ладно. Сколько берете за талию?
– Полторы копы грошей, если /осо-мастерская. Если
franco-клиент, то плюс стоимость доставки.
– Проводите в индергмашек,
[252]
господин Шимон. Я там подожду мастера Шоттеля.