Войцех медленно, не спуская с существа глаз, отложил
самострел. Кто-то из слуг призвал в заступники святую Кингу, но его успокоил
жест Завиши, жест не резкий, но властный и значительный.
– Приветствую тебя, пришелец, – проговорил
внушающим доверие голосом рыцарь из Гарбова. – Присаживайся без опаски к
нашему костру.
Существо покачало головой, Рейневан заметил короткую вспышку
в огромных глазах, в которых проблеснул красный огонек.
– Садись без опаски, – повторил Завиша
доброжелательно и одновременно твердо. – Тебе не надо нас бояться.
– Я не боюсь, – хрипло проговорило существо. К
общему изумлению. Потом протянуло лапу. Рейневан отскочил бы, если б не так
сильно трусил, чтобы пошевелиться. И вдруг с удивлением понял, что лапа
указывает на герб на щите Завиши. Потом, к еще большему его изумлению, существо
указало на котелок с отваром трав и прохрипело: – Сулима и Травник.
Справедливость и знание. Чего же мне бояться. Я не боюсь. Меня зовут Ганс Майн
Игель.
– Приветствуем тебя, Ганс Майн Игель. Ты не голоден? Хочешь
пить?
– Нет. Только посидеть. Послушать. Потому что я слышал,
как говорят, и пришел послушать.
– Ты – наш гость.
Существо приблизилось к костру, съежилось, превратившись в
шар, замерло.
– Та-ак, – снова проявил спокойствие
Завиша. – На чем же я остановился?
– На том… – Рейневан сглотнул, обрел голос. –
На том, что nec Hercules…
– Именно… – прохрипел Ганс Майн Игель.
– Ну да, – легко сказал сулимец, – так оно и
было. Они нас побили. Их была куча, гуситов то есть. И вообще нам крупно
повезло, что навалилась на нас калишская конница. Ведь таборитские-то цепники
не знают таких слов, как «пощада» или «выкуп». Когда меня в конце концов
ссадили с седла, кто-то из тех, кто оказался рядом, Мертвич или Ратовский,
успел крикнуть, кто я такой. Что, дескать, был под Грюнвальдом с Жижкой и Яном
Соколом из Ламберка.
Рейневан тихо вздохнул, услышав знаменитые имена. Завиша
долго молчал. Наконец сказал:
– Остальное вы должны знать. Потому что остальное не
может сильно отличаться от легенды.
Рейневан и Ганс Майн Игель молча кивнули. Прошло много
времени, прежде чем рыцарь заговорил снова.
– Теперь, сдается, меня под конец жизни могут предать
анафеме. Потому что, когда меня из плена выкупили и я вернулся в Краков, я обо
всем, что тогда, в день Трех Царей, под Немецким Бродом, а на следующий – в
захваченном городе видел, рассказал королю Владиславу. Просто рассказал. Не
советовал, не лез со своим мнением, не судил и не осуждал. Просто рассказывал,
а он, хитрый старый литвин, слушал. И понимал. И никогда, парень, уж ты мне
поверь, пусть даже сам папа станет лить слезы по поводу угрозы, нависшей над
святой верой, а Люксембуржец будет хорохориться и угрожать, старый хитрый
литвин не пошлет на чехов польское и литовское рыцарство. И вовсе не из-за обиды
на Люксембуржца за вроцлавское решение,
[77] и отнюдь не за
переговоры в Пожони относительно раздела Польши. А из-за моего рассказа. И
сделанного из него единственно правильного вывода: польское и литовское
рыцарство нужно держать против немецких крестоносцев, и глупо, совершенно
бессмысленно было бы топить его в Сазаве, Влтаве или Лабе. Ягелло, выслушав мой
рассказ, ни за что не присоединится к антигуситским походам. Именно, как
сказано, из-за меня. Поэтому, прежде чем меня отлучат от церкви, я еду на
Дунай, на турок.
– Шутите, – буркнул Рейневан. – Куда вас…
Какое отлучение? Такого рыцаря, как вы… Шутковать изволите.
– Верно, – кивнул Завиша. – Верно, изволю. Но
такая опасность есть.
Некоторое время помолчали. Ганс Майн Игель тихо сопел. Кони
в темноте беспокойно похрапывали.
– Неужто, – рискнул Рейневан, – это конец
рыцарям и рыцарству? Пехота, плотная и дисциплинированная, плечом к плечу, не
только выстоит против конных латников, но еще и сумеет их разбить? Шотландцы
под Баннокбурном, фламандцы под Куртруа, швейцарцы под Семпахом и Моргартеном,
англичане под Азенкуром, чехи на Виткове и под Вышеградом, под Судомежем и
Немецким Бродом… Может, это конец эпохи? Может, кончается время рыцарства?
– Война без рыцарей и рыцарства, – ответил через
минуту Завиша Черный, – сначала превратится в обыкновенную бойню. А потом
– в человекоубийство. Ни в чем подобном я не хотел бы участвовать. Но случится
это еще не скоро, так что вряд ли я доживу. Да, между нами говоря, и не хотел
бы дожить.
Долго стояла тишина. Костер догорал, поленья тлели рубином,
время от времени ??треляя синеватым пламенем, либо вспыхивали гейзером искр.
Кто-то из слуг захрапел. Завиша тер лоб рукой. Ганс Майн Игель, черный, как
сгусток тьмы, шевелил ушами. Когда в его глазах в очередной раз отразилось
пламя, Рейневан сообразил, что существо смотрит на него.
– У любви, – неожиданно проговорил Ганс Майн
Игель, – много имен. А тебе, юный Травник, именно она назначит судьбу.
Любовь. Спасет жизнь, когда ты даже знать не будешь, что это сделала именно
она. Ибо много имен у Богини. А еще больше – обличий.
Рейневан молчал ошеломленный. Зато прореагировал Завиша.
– Ну вот, извольте, – сказал он. –
Предсказание. Как любое – годится ко всему и одновременно ни к чему. Не
обижайся, господин Ганс. А для меня? Есть у тебя что-нибудь для меня?
Ганс Майн Игель пошевелил головой и ушами.
– У большой реки, – сказал он наконец своим
невнятным, хрипловатым голосом, – стоит на горе град. На горе, водою
омываемой. А зовется он Голубиный Град.
[78] Скверное место. Не
езди туда, сулима. Скверное место для тебя, Голубиный Град. Не езди туда.
Вернись.
Завиша долго молчал, было видно, что задумался. В конце
концов Рейневан решил, что рыцарь оставит без ответа странные слова странного
ночного существа. Но ошибся.