Шарлей подскочил, схватил его сзади за горло, другой рукой
зажал рот, оттащил, беспомощного от страха поволок по соломе в самый дальний
угол, к дебилам. Фома Альфа сбежал на лестницу, диким криком призывая помощь.
Горн же – было видно, что он в полном отчаянии, – схватил с пола котел с
мочой и выплеснул его содержимое на все: на occultum, на Круг, на пентаграмму и
на выходящую из стены фигуру.
Раздавшийся вслед за этим рев заставил всех зажать уши
руками и скорчиться на полу. Неожиданно поднялся жуткий вихрь, взметнулась и
полезла в глаза пыль из поднятой соломы, ослепила. Свет на стене поблек,
приглушенный клубами вонючего пара, зашипел и угас совершенно.
Однако это не был конец. Потому что вдруг грохотнуло, гукнуло,
громыхнуло страшно, но не со стороны затянутого вонючим дымом occultum, а
сверху, с вершины лестницы, от двери. Посыпался щебень, настоящий град отесаных
камней в белой туче штукатурки и сухого раствора. Шарлей схватил Рейневана и
прыгнул вместе с ним под защиту лестницы. Вовремя. На их глазах падающая
сверху, нагруженная завесами толстая дверная доска угодила одному из
запаниковавших дебилов по черепу, раздавив его, как яблоко.
В лавине щебня свалился сверху человек, раскинувший крестом
руки и ноги.
«Башня разваливается, – промелькнуло в голове у
Рейневана. – Распадется на обломки turns fulgurata, Башня, пораженная
молнией. Бедный, смешной шут падает с разваливающейся на осколки Башни шутов,
летит вниз, к гибели. Я – тот шут, падаю, лечу в пропасть, на дно. Гибель, хаос
и разрушение, виновен в которых я, шут и сумасшедший, я вызвал демона, разверз
врата ада. Я чувствую вонь адской серы…»
– Это порох… – угадал его мысль скорчившийся рядом
Шарлей. – Кто-то порохом высадил дверь… Рейневан… Кто-то…
– Кто-то нас освобождает! – крикнул, выбираясь из
кучи камней, Горн. – Это спасение! Это наши! Осанна!
– Эй, парни! – крикнул кто-то сверху, со стороны
выбитой двери, откуда уже врывался дневной свет и свежий морозный
воздух. – Выходите! Вы свободны!
– Осанна! – повторил Горн. – Шарлей, Рейнмар!
Выходим, скорее! Это наши! Чехи! Мы свободны! Дальше, живо, на лестницу!
Он, не дожидаясь, побежал первым. Шарлей – следом. Рейневан
глянул на угасший, все еще парящий occultum, на скорчившихся в соломе дебилов.
Поспешил на лестницу, по дороге переступив через труп Фомы Альфы, которому
разбивший дверь взрыв принес не свободу, а смерть.
– Осанна, братцы! Привет, Галада! Господи, Раабе!
Тибальд Раабе! Это ты?
– Горн? – удивился Тибальд Раабе. – Здесь?
Жив?
– Христе, конечно! Так каким же… Так это не ради меня…
– Не ради тебя, – вставил названный Галадой чех с
огромной красной Чашей на груди. – Я рад, Горн, видеть тебя целым, и knez.
[474]
Амброж урадуется. Но мы напали на Франкенштейн по другой
причине. Ради них.
– Ради них, – подтвердил, проталкиваясь между
вооруженными чехам, гигант в стеганой одежде, делающей его еще крупнее. –
Шарлей, Рейнмар. Привет!!!
– Самсон… – Рейневан почувствовал, как радость
стискивает ему горло. – Самсон… Друг! Ты не забыл о нас…
– А разве же, – широко улыбнулся Самсон
Медок, – можно забыть такую парочку, как ваша?
Глава 29
в которой освобожденные из Башни шутов герои уже свободны,
но, как выяснилось, не вполне. Они принимают участие в исторических событиях,
точнее, в поджоге нескольких деревень и городков. Потом Самсон спасает то, что
удается. Затем происходит всякое. И наконец герои уходят. Дорога их, если
воспользоваться метафорой поэта: in «parte ore non é che luca»
[475]
Лежащий на крышах снег резал глаза ослепительной белизной.
Рейневан покачнулся и, если б не плечо Самсона, вполне мог бы свалиться с
лестницы. Со стороны госпициума доносились крики и пальба. Болезненно стонал
колокол госпитальной церкви, уже били тревогу колокола всех храмов
Франкенштейна.
– Скорее! – крикнул Галада. – К воротам! И
прячьтесь! Стреляют!
Стреляли. Болт из арбалета свистнул у них над головами,
расщепил доску. Пригибаясь, они сбежали во двор. Рейневан споткнулся, влез по
колено в грязь, смешанную с кровью. Около ворот и рядом с госпиталем валялись
убитые – несколько божегробцев в рясах, несколько прислужников, несколько
солдат Инквизиции, оставленных, видимо, Гжегожем Гейнче.
– Быстрей! – подгонял Тибальд Раабе. – К
лошадям!
– Сюда, – осадил рядом с ним верховую лошадь чех в
латах с факелом в руке, осмоленный и закопченный, как черт. – Живо, живо!
Он размахнулся, бросил факел на крышу сарая. Факел скатился
по мокрой соломе, зашипел в грязи. Чех выругался.
Несло дымом и гарью, по-над крышами конюшни взмыло пламя,
несколько чехов выводили оттуда храпящих коней. Снова гукнули выстрелы,
поднялся крик, грохот, бой шел, как можно было догадаться, у госпитальной
церкви, из прорезей колокольни и из окон хоров били арбалеты и гаковницы,
целясь во все, что двигалось.
У входа в горящее здание медицинариума лежал, прислонившись
к стене, божегробовец. Это был брат Транквилий. Мокрая ряса тлела на нем и
испускала пар. Монах обеими руками держался за живот, между пальцев у него
обильно лилась кровь. Глаза были открыты, он смотрел прямо вперед, но уже,
вероятно, ничего не видел.
– Добить! – указал на него Галада.
– Нет! – Тонкий крик Рейневана удержал
гуситов. – Нет! Оставьте его. Он кончается, – добавил он тише, видя
грозные и яростные взгляды. – Позвольте ему умереть в мире.
– Тем более, – крикнул закопченный конник, –
что время торопит, нечего тратить его на полутруп! Дальше, дальше, на лошадей!
Рейневан, все еще как в полусне, запрыгнул в седло
подведенного ему коня. Едущий рядом Шарлей тронул его коленом.
Перед ним были широкие плечи Самсона, с другого бока –
Урбана Горна.
– Гляди, – прошипел ему Горн, – за кого
заступаешься. Это ведь Сиротки из Градца-Кралове. С ними шутки плохи…
– Это был брат Транквилий…
– Я знаю кто…
Они выскочили за ворота, прямо в дым. Горела и стреляла
пламенем госпитальная мельница и сараи вокруг нее. В городе не переставая били
колокола, за стенами кишмя кишели люди.