Издали донесся величественный гул; потом,
возрастая, он разражался оглушительным треском и переходил в неумолчные раскаты.
Вдруг в окне сверкнула огненная стрела, и горелые щепки полетели во все стороны
с обожженного окна.
Юлия вскрикнула, Зигмунд метнулся к ней, и в
это мгновение Ванда опрометью бросилась вон, и шаги ее дробно застучали по
лестнице.
Все дальнейшее произошло в мгновение ока.
Раздался новый громовой удар, и вся каморка залилась красновато-желтоватым
светом. Взглянув в окно, Юлия увидела, как между черной тучей и землею появился
огненный шар и устремился к мельнице. На миг он скрылся из глаз, но тут же вновь
явился в окне и завис: тускло-красный, окруженный светлым, зыбким облаком,
источая резкий, свежий, особенный запах, какой всегда бывает во время
грозы, – и Юлия поняла, что это запах близкой смерти. Но в тот же миг
Зигмунд толкнул ее так, что она всем телом ударилась о деревянную стену
мельницы, а сам сорвал с пояса саблю и… метнул ее в окно, будто копье, которым
он желал насмерть поразить этого врага.
Клинок вонзился в середину молниеносного шара,
и тот залился страшным фиолетовым цветом. Белые стрелы зазмеились из стороны в
сторону, словно волосы Медузы Горгоны, опутали лезвие – и рухнули вместе с
саблей вниз, а в окне снова явилась гроза: она стояла во всем блеске, дальние
молнии горели, содрогаясь, как живые…
Зигмунд ринулся к окну, перегнулся, выглянул.
Юлия смотрела поверх его плеча.
Вот Ванда! Успела добежать до середины плотины
и теперь стоит почти над жерновом, глядя вниз, в самое глубокое место – бучило
водяного, как говорят в народе.
– Что она хочет… – пробормотала Юлия и
осеклась.
– Жизнь за их смерть! – крикнула
Ванда. – Te Deum, laudamus!..
И с этими словами она кинулась с плотины, и
Юлии показалось, что лопасти мельничного колеса – а может быть, лапы водяного –
утянули ее в глубину.
* * *
– Te Deum?.. – через некоторое время
задумчиво произнес Зигмунд. – «Deum» тут ни при чем, скорее Satans! Она
теперь in tenebris…
[71]
А Ванда из Могилы получила даровую жертву:
мы-то живы!
Юлия резко выпрямилась, вдруг, как ожог,
ощутив, что прижалась к его спине всем телом, а спину эту не закрывает ничего,
кроме тонкой рубашки.
Зигмунд тоже выпрямился, участливо заглянул ей
в лицо.
– Не мучайся из-за нее, – сказал
тихо. – Она была обречена.
Юлия покачала головой. Ей было стыдно
сознаться, что она думала сейчас не о Ванде. И, уж конечно, не мучилась. Она
еще не дошла до таких высот всепрощения, чтобы жалеть человека, столько раз
замышлявшего против нее злодейство, а теперь и саму смерть. Да что против нее –
против Зигмунда! Гораздо более всего прочего ее теперь мучило, что он мог почувствовать,
как самозабвенно она к нему прижималась.
Надо было спасти разрушенную гордость, и Юлия
резко махнула в окно:
– Что это вы… как это вы…
Она хотела спросить, как он догадался
избавиться от молнии, но начала заикаться и принуждена была замолчать.
– Гнев Божий, друг сердечный, буря
ужасная! – усмехнулся Зигмунд, устремив на нее свои непроницаемые глаза,
которые она столько раз видела во сне, чтобы проснуться в слезах. – Как
сказал тот же поэт, по уму вы плутовка, по душе вы дитя. Хоть что-нибудь вы слышали
об электричестве?!
Юлия с досады прикусила губу. Где? Когда?
– Это относится к разряду вещей, которые
устремляют наш ум от земли к небесам. Но об этом мы поговорим на втором уроке.
А на первом…
Он умолк и молчал так долго, что Юлия не
выдержала:
– А на первом?
Зигмунд быстро, коротко вздохнул, и Юлия вдруг
увидела, что рубашка на левой стороне его груди ходит ходуном: так билось
сердце.
– Может быть, сначала ты расскажешь мне… –
прошептал он, – может быть, ты знаешь, почему так бывает?.. Все люди идут
дорогами своими, и дорог этих много… неисчислимо много. И вот две пересекаются,
словно схлестнулись нити с двух веретен вещих прялок, – схлестнулись,
сплелись, свились неразрывно!
У Юлии остановилось сердце.
– Или это потому, что мы были предназначены
друг другу? – словно бы с тревогой спрашивал Зигмунд. – Но тогда за
волею наших отцов стояла воля богов! И это они привели тебя в мои объятия в ту
ночь… чтобы завязать нити наших судеб в крепкий и неразрывный узел.
Юлия зажмурилась. Она хотела сказать что-то,
но не смогла, только плакала тихими, неудержимыми слезами счастья.
– Ну что ты? – прошептал он, осторожно
привлекая ее к себе. – Почему?
– Это от любви! – выдохнула Юлия,
прижимаясь к нему всем телом, всем сердцем, всем существом своим и чувствуя
сладостную боль там, где в ее тело вдавливалось его непомерное желание. –
Это от любви…
Зигмунд медленно провел губами по ее щеке.
Юлия нежно, едва касаясь, целовала его в края рта.
– Мне хочется… знаешь что? – прошептал он
в ее целующие губы. – Я мечтал о тебе… мечтал, чтобы в нашу брачную ночь –
наконец-то она наступит! – все было так же, как тогда. Чтобы ты вошла, а я
лежал, почуяв тебя с порога, но притворяясь спящим… Чтобы все было как тогда…
кроме последних слов! – уточнил он с легким смешком и так прижал ее к
себе, желая загладить обиду, что Юлия только засмеялась: все прежнее улеглось в
ее душе.
– Как тогда? – шепнула она, не отрываясь
от его губ. – Значит, мы пойдем домой? Но как же…
Чудилось, крыло огромной птицы резко прошумело
за окном – и ливень ударил вдруг, сразу, пал серой пеленой, отгородив от всего
мира старую мельницу и тех двоих, что прятались на ней, изнемогая от любви.
– Дождь, дождь, – шептала Юлия, точно
колдовала. – Как же идти? И так далеко!
– Недалеко, – ответил Зигмунд. – Вот
сюда!
Юлия, покосившись, увидела гору тугих мешков,
наваленных в углу, и поняла, что еще не видела брачного ложа лучше и краше, чем
это, усыпанное золотым зерном.
Теперь они уже не могли больше ждать. Юлия
торопливо провела руками по бедрам Зигмунда, ища застежку лосин. И уж тут, пока
она возилась с крючками, Зигмунд просто оторвал ей пуговицы одним движением и
вынул ее из платья, будто из ненужных оберток.