Деревья уже наполовину облетели. Норвежские клены все еще держались за свои желтые листья, но большинство оранжево-красных, что украшали сахарные клены, отыскали себе путь к земле, оставив позади голые ветви: они, холодные и мрачные, казались протянутыми руками с тонкими, как у скелетов, пальцами. Хармон сидел на диване рядом с Дейзи. Он только что упомянул, что больше ни разу не встретил ту юную пару, а она сказала — их ведь вышвырнули из дома Уошберна после той вечеринки, что привела к арестам. Дейзи не знала, где они теперь поселились, однако слышала, что Тим по-прежнему работает на лесопилке.
— Бонни говорила, что у девочки эта болезнь, когда голод до смерти доводит, — сказал Хармон. — Не знаю, правда это или нет.
Дейзи покачала головой:
— Красивые молодые девушки устраивают себе голодание, а потом доводят себя до смерти. Я статью про это читала. Они голодают, думая, что смогут себя контролировать, а потом это выходит из-под контроля и они уже не могут остановиться. Это так печально.
Хармон и сам начал худеть. Это оказалось не так уж трудно, он просто перестал съедать лишнюю порцию за ужином, брал себе кусок кекса поменьше. И стал чувствовать себя лучше. Он сообщил об этом Дейзи.
— То же самое у меня с курением. Постепенно откладывала первую утреннюю сигарету на попозже и теперь так ее отодвинула — курю только три днем.
— Это замечательно, Дейзи.
Хармон заметил, что она не курит утром по воскресеньям, но не хотел об этом упоминать. Битва с аппетитами тела — интимная штука.
— Скажи мне, Хармон, — Дейзи стряхнула что-то у себя с брючины и взглянула на него с лукавой улыбкой, — кто была твоя первая любовь?
В четвертом классе он совершенно потерял голову из-за Кэнди Коннелли. Он вставал позади нее на игровой площадке, чтобы смотреть, как она поднимается по лесенке на высокую металлическую горку для спуска на ковриках, и как-то раз она упала. Когда она расплакалась, он почувствовал себя совершенно обессилевшим от любви. Ему было девять лет.
Дейзи рассказала, что, когда ей было девять лет, мама сшила ей желтое платье — пойти на весенний концерт, который ежегодно устраивали в школе.
— В тот вечер она приколола к платью веточку белой сирени перед самым уходом из дому, — рассказывала Дейзи с тихим смехом. — Мы шли в школу… ах, я чувствовала себя такой красивой!
Мать Хармона не умела шить, но она делала на Рождество сладкие шарики из воздушной кукурузы. Говоря об этом, он чувствовал, как что-то к нему возвращается, неисчислимые утраты всей жизни откатываются прочь, словно глыбы, и за ними ему открываются — под сочувственным взглядом голубых глаз Дейзи — утешение и сладость того, что было когда-то.
Когда он пришел домой, Бонни сказала:
— Что это ты так долго? Мне надо, чтобы ты слазил и привел в порядок водосточные желоба, ты сто лет уже обещаешь это сделать.
Хармон протянул жене пакет с пончиком.
— И из трубы под раковиной сколько недель уже капает в ведерко! Не смешно ли — ты ведь хозяин скобяной лавки!
Ни с того ни с сего на Хармона вдруг волной накатил ужас. Он опустился в свое кресло в эркере. Через минуту спросил:
— Слушай-ка, Бонни, тебе не хотелось бы переехать?
— Переехать?
— Ну, скажем, во Флориду или еще куда.
— Ты что, с ума сошел? Или шутишь?
— Туда, где солнце круглый год. Где дом не такой большой и не такой пустой.
— Я на такую нелепость даже отвечать не собираюсь. — Она заглянула в пакет. — С корицей? Ты что, разве не знаешь? Я корицу терпеть не могу!
— Других там не было. — Хармон взял журнал, чтобы не смотреть на Бонни. Однако через минуту спросил: — Слушай, Бонни, тебя никогда не беспокоило, что никто из мальчиков не хочет принять магазин?
Бонни нахмурилась:
— Мы ведь об этом уже говорили, Хармон. С какой стати это должно нас беспокоить? Они свободны поступать так, как им самим хочется.
— Ну конечно. Но как было бы здорово! Хоть один из них оставался бы рядом.
— Ох уж этот твой негативизм! Он меня просто из себя выводит.
— Негативизм?
— Мне просто хочется, чтобы ты взбодрился. — Она смяла пакет с пончиком. — И вычистил эти желоба. Это очень неприятно, Хармон, что мне постоянно приходится тебя пилить.
В ноябре все листья опали, деревья вдоль Мейн-стрит стояли голые и небо было часто затянуто тучами. Дни становились все короче, и к Хармону вновь вернулось отрезвление души, какое то ненадолго отступало, то вновь наступало в течение довольно долгого времени: нечего удивляться, что Бонни велела ему взбодриться. Но втайне и совсем чуть-чуть ему все же удавалось взбодриться. Потому что теперь, когда он обходил торговый зал перед закрытием или продавал гвозди забежавшему в последний момент покупателю, он обнаруживал, что с нетерпением ждет воскресных утренних встреч с Дейзи, ждет с радостным чувством вовсе не тех кратковременных моментов украдкой, когда на несколько месяцев они оказались «…дружками». Вроде бы яркая лампочка засияла в городе, где быстро спускается ночная тьма, и порой, направляясь домой, он выбирал кружной путь, чтобы проехать мимо коттеджа Дейзи. Как-то он заметил у нее на въездной аллее помятый «вольво», весь обклеенный бамперными стакерами, и подумал, а не приехали ли к Дейзи из Бостона какие-нибудь родственники Коппера — погостить.
В следующее воскресенье, у самой двери, Дейзи сказала, приглушив голос:
— Входи, Хармон. Ох и новость я тебе приготовила! У меня в маленькой комнате Нина спит. — И она прижала палец к губам.
Они сели за обеденный стол в столовой, и Дейзи шепотом рассказала ему, что несколько дней назад девочка и Тим поссорились — они жили в каком-то мотеле у шоссе № 1, с тех пор как их выставили из дома Уошберна, — и Тим исчез вместе с их мобильником. Нина постучалась в дверь к Дейзи в таком отчаянии, что Дейзи чуть было не отвезла ее к врачу. Все же девочке удалось разыскать парня, и он приехал ее забрать. Дейзи уж было решила, что они помирились. Однако прошлой ночью девочка постучалась к ней опять: новая ссора и девчушке просто негде голову приклонить. Так что теперь она здесь, наверху. Дейзи тесно сжала лежащие на столе руки.
— Господи, как закурить хочется!
Хармон плотнее уселся на стуле.
— Все-таки удержись, если сможешь. Мы с этим разберемся.
Наверху скрипнула дверь, послышалось какое-то движение на лестнице, и появилась Нина. На ней были фланелевые брюки и тенниска.
— Привет, — произнес Хармон так, чтобы не испугать девушку, потому что сам сильно испугался.
Он не видел ее несколько недель, с тех самых пор, как они с Тимом были у него в магазине: ее с трудом можно было узнать. Голова девочки казалась слишком велика для ее тела, по обеим сторонам лба резко проступили вены, а обнаженные руки были тонки, как перекладинки в спинке стула, за которую она сейчас держалась. Хармон едва не отвел глаза.