Бумажный домик - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Малле-Жорис cтр.№ 36

— Значит, вы предпочитаете подарить двадцать тысяч франков, только бы не рисковать? — ухмыляется он.

Она в отчаянии:

— Я предпочитаю не думать о вас эти две недели, это точно! Представляю, сколько глупостей вы успеете наделать!

Николя торжествует:

— Она призналась! А еще называла себя моим другом! Платит, чтобы избавиться от меня, не думать обо мне каких-то несчастных две недели!

Что дает ему, Николя, это признание? Еще одно доказательство того, что мир ужасен, мир к нему несправедлив, и до чего нелепы люди, которые выдают себя за друзей, всегда готовых прийти на помощь. «Я вот ей показал…» Но разве это может смутить ее, бедный мой Николя? Чтобы вести судебный процесс против мира и людей, мало иметь доказательства. Можно выиграть его два раза, десять раз. Но сама по себе победа ничего не означает, вот что главное.

Он сутяжничает с Богом, этот бездельник. Он говорит ему примерно следующее: «Смотри, я дал им возможность проявить доброту, благожелательность, почтить тебя в моем лице, два раза, десять раз, и каждый раз наступала такая минута, когда они не выдерживали. Что ты на это скажешь?» Он добросовестно расставляет ловушки. Чем больше он досаждает людям, тем больше играет на руку Господу Богу, не так ли? Тем чаще предоставляет этим несчастным возможность продемонстрировать свое терпение и уравновешенность. И всегда наступает такой момент, когда они не выдерживают и вышвыривают его за дверь «с вопиющей несправедливостью».

— Знать тебя больше не желаю! Ты мне надоел! — кричит ему вне себя его друг Б., обозреватель «Фигаро».

Человек этот — само достоинство, сама доброжелательность.

— Не понимаю, Франсуаза, как он мог мне такое сказать? Разве для писателя любой человек сам по себе не должен быть интересен?

Мы с Д. ввели его в издательства, он дюжинами ворует там бесплатные экземпляры, которые потом перепродает. Мы ругаем его за это.

— Ну и что, разве общество поступает со мной справедливо? Если я сумасшедший, пусть меня лечат. Если я не способен к труду, пусть мне дают приют. Если я болен, пусть меня положат в больницу. Но если это не так, а общество отказывается предоставить мне место в жизни, я имею право защищаться. Разве я не прав?

Ну а если общество начнет оспаривать у него это право и в один прекрасный день пришьет ему статью — это будет его триумф, неоспоримое доказательство его правоты. Несправедливость этого мира будет доказана, как дважды два четыре, раз и навсегда.

Но пока что его все же немного жалеют, журят, запирают перед ним двери, но встречаются с ним вне дома, принимая меры предосторожности. Отношения неопределенные. Все неясно. Хороший он или плохой? Николя никак не может рассчитаться ни с Богом, ни с людьми. И это его очень огорчает.

Посланник дьявола! Иногда он устает, смягчается, на некоторое время прекращает обвинять этот мир, который все же хочет жить, пусть даже с закрытыми глазами, и потому отвергает таких, как он, отщепенцев.

— Вы так считаете? Может, я и в самом деле ошибся… Д., в сущности, добрая душа…

Он прикрывает свои покрасневшие от бессонницы глаза, конечно, ему хотелось бы жить, как другие, обманывать себя, надеяться, хоть мгновение, он бы очень хотел…

— Но все же она так поспешно, суетливо совала мне в руки деньги, ведь был в этом какой-то страх, презрение…

Ему бы очень хотелось, но он не может, таких людей называют неврастениками.

Жак пишет: «Именно предмет потребления отныне открывает нам дверь в мир и в область познания. Осознай эту странность, и ты увидишь, что сама жизнь подтверждает истину дадаистов. Путь к абсолюту лежит теперь через банку консервов или пиджак; иначе говоря, Бог — это банка консервов».

Жак оставляет мне эту записку у «Де Маго», где я работаю.

— Что это такое? — спрашиваю я ошеломленно.

— Это мое предисловие к твоей книге, — отвечает он величественно.

— Пожалуйста, без анекдотов, — объявляет мне молодая женщина, серьезная, довольно симпатичная, немного суховатая, она готовит обо мне большую статью, но не для какого-нибудь женского журнала, не о «моей среде», а в чисто литературном плане: темы моего творчества, любимые писатели, влияния, сокровенные замыслы и т. д.

— Можете не волноваться, — говорит она мне с улыбкой превосходства, — я работаю не для «Франс-диманш»! Ваши дети, ваша личная жизнь — все это меня не волнует.

О себе я этого сказать не могу.

— У меня другие задачи. Я хочу видеть в вас только писателя.

Замечательно. Но что такое писатель, отделенный от всего, что его окружает, определяет, питает? Несчастный школьник, который сдает контрольную, зная, что она в лучшем случае потянет на тройку, не больше. Впрочем, чего дурака-то валять? За пятнадцать лет уж чему-чему, а на вопросы отвечать я, слава богу, научилась. Может, поэтому мне и становится так скучно.

И как когда-то в школе, меня клонит в сон; опять этот долгий, белесый, мутный день, жужжит муха, на улице грохочет отбойный молоток, где-то далеко звонит колокол, а время тянется, тянется бесконечно, солнце припекает сквозь шторы, а то и дождь пойдет, и тогда уж совсем беспросветно… И ту же самую вялую антипатию, которую вызывал у меня тот, кто пытался извлечь меня из этого сонного небытия, я испытываю сейчас к молодой особе в очках, которая настойчиво добивается, чтобы я была рассудительной, чтобы я все расставила по полочкам и наклеила ярлыки, чтобы я препарировала свои книги, которые для меня не просто книги, а мгновения моей жизни, мои маленькие послания людям — смешные и в то же время чрезвычайно серьезные, отправленные немного наугад, точно бумажные кораблики вниз по ручейку, и конечно, с надеждой, что они доплывут до цели, уже доплыли, но поскольку работа моя пока не кончена, это не так уж и важно.

Сейчас она скажет: «Почему вы стали писать?» А потом: «Кто из писателей оказал на вас влияние?» А потом: «Что вы хотели сказать вашей первой, третьей, десятой книгой?..»

Я героически борюсь с дремотой, я силой заставляю свои глаза, которые угрюмо косят в сторону и часто мигают, задержаться на довольно миловидном личике и вполне изящной фигурке, взглянуть в эти живо поблескивающие глаза, на эту сидящую передо мной женщину, словно отрицающую самое себя и как бы подчеркивающую всем своим видом, что она лишь некая принадлежность обстановки и если и сидит здесь, на нашей дрейфующей кровати, в окружении бумажных масок, несколько ошарашенная всей этой пестротой, — то чисто символически, а вот ее круглые очки и блокнот, который она сжимает в руках, существуют реально, и именно с ними-то мне и придется иметь дело. А она, где же она сама?

Я пытаюсь представить ее маленькой девочкой: очки, серьезный вид. Возможно, мы читали с ней одни и те же стихи. Но сегодня она мне все равно несимпатична. Горючее кончилось. Я чувствую себя лентяйкой, и меня подмывает удариться в мистификацию. Мне хочется рассказать ей, что я больше всего на свете люблю копченое сало, сейчас пишу детектив, а мой любимый писатель — Поль Феваль. Но этого делать нельзя. Нельзя, потому что ни одна такая выходка не проходит даром, каждое слово камнем повисает на шее, и ты снова окажешься в тюремной камере, с той лишь разницей, что она будет немножко другой и, пожалуй, чуть потеснее. Потому что люди не хотят понять, что можно быть серьезным, не принимая себя всерьез, потому что слов на ветер не бросают, а нужных слов не подберешь, потому что… И есть лишь один выход — терпение, чистосердечие и симпатия, сегодня эта симпатия мне дается нелегко, через силу. Что бы сказал Даниэль, увидев мою вымученную улыбку и то, с каким трудом мне удается выдавить из себя вопрос об имени моей гостьи?